Анатолий Землянский - Пульс памяти

— Хитрая вязь у тебя по руке, чубатый, а сам ты прост и открыт сердцем. Невеста есть у тебя, но женой другая станет. Дом у тебя будет, дети будут и многие лета жизни…

Я смотрел на «хитрую вязь» отцовских вен, но думал конечно же не о цыганской помеси правды с неправдой, а о Василии. «Значит, слышал сам отец… и его сосед по койке… И где-то течет неизвестная нам речка Ловать!..»

Все в мыслях путалось, и я уже видел Василия окруженным фашистами: бьющийся в огневой скороговорке пулемет, стиснутые зубы, белые пряди волос и посиневший, точно как в ту минуту у отца, палец на гашетке.

Отцу, наверное, виделось то же самое, только ярче, а значит, и больнее, чем мне.

— Как думаешь, — спросил он после долгого молчания, — может быть такое совпадение? Чтобы и фамилия и, опять же, имя?

Отцу так нужна была в ту минуту эта мизерная капля веры, эта крохотная и неяркая искра надежды, а я, не поняв по молодости отцовскую тревогу, безжалостно, хотя и со всей искренностью, пожал плечами. И пожал, видно, так, что было в этом больше горького согласия, чем сомнения.

— Вот и я думаю, — упавшим голосом произнес отец. — Не может быть такого совпадения. — Он снова отвернулся от меня и вдруг закашлялся, резко содрогаясь ссутулившимися плечами. И сквозь грудные удары кашля, не щадя уже ни себя, ни меня, произносил: — Он это был. Он. Кто же еще мог быть?.. Пулеметчик, опять же…

Мы нашли ночлег у суетливой, но душевно доброй старушки, которая только и пожелала в награду за кров:

— А вот будешь к отцу идти опять — прихвати хворостишка охапку. Лежаночку лишний раз истопить. А то мне вона как в тягость на гору волочиться.

И я таскал старушке хворост. Таскал, не чувствуя тяжести и не щадя сил.

И хворост этот был каждый раз кстати: лежанка накалялась быстро, и на ней тут же подогревались в котелке суп или каша, которые я приносил отцу, деля с ним свою солдатскую порцию.

Так шли дни.

Но их не набралось и на неделю.

Солнца прибывало, тепло устанавливалось широко и прочно, оно манило в поле. И ему, как оказалось, уже отозвалась душа землепашца.

Однажды, придя к дому бабушки Пелагеи — так звали нашу старушку, — я нашел отца во дворе. Он стоял у полузавалившегося плетня, которым когда-то была огорожена эта, видать, старая-престарая усадьба, и потемневшими от тоски глазами смотрел вдаль. Там, за садами и огородами, уже вовсю, по-весеннему разливала себя речка.

Блестя под солнцем, вода спорила своим блеском и с прозрачностью неба, и с влажной ясностью дня, и был этот спор, это плескливо мерцающее серебро разлившейся речки как праздник.

Отец повернулся на мои шаги, что-то быстро подавил в горле горячечным движением кадыка, отошел от плетня, сел на стоявшие рядом козлы. С минуту он молча смотрел на мою возню с хворостом и вдруг сказал:

— Что ж, сын… Это не жизнь. Пора, кажись, мне по-хлеборобски устраиваться. Покудова наши места не освободят. Где-либо тут, поблизости от тебя, спробую. В колхозах ныне и слабые руки до плечей оторвут. Думаю, не побрезгуют хворым.

Я понял: это был голос той тоски, с которой отец глядел на разлившуюся речку, чуя вешнее пробуждение земли и страстно отзываясь крестьянским нутром своим на ее зов.

Последний раз мы подогрели суп в котелке, последний раз отец достал из котомки ложку, съел суп (и я заметил, что он не откусывал от того кусочка хлеба, что я принес ему, а отщипывал пальцами, считая, видимо, что так экономнее), потом сам помыл котелок, отдал его мне.

— Спасибо, сын.

И подошел к сидевшей на табуретке у печи бабушке Пелагее:

— Не серчай, мать, что не можем за доброту твою сполна отблагодарить. Возьми хоть на спички. Или там на что другое.

Отец протянул бабушке сколько-то денег. Но она вяло махнула рукой и даже слегка отвернулась:

— И-и… деньги, гляди-к ты, вздумал. Самому вона до чего сгодятся. И не раз. Ин не к готовым харчам да не к материным рукам отправляешься. Кой порог ждет-та?.. Кое окошко светит?..

— Тогда прощевай, мать. Помнить тебя всегда буду. По-родному. И сына вот, пока с хаты твоей не вышли, прошу наведываться к тебе почаще и помогать, в чем можно.

— Бог тебе в сотоварищи, — моргала голыми веками бабушка Пелагея, сгоняя туман слезы с выцветших, но по-молодому ясных и добрых глаз. — Окрыляйся, родимый. Пошли тебе Христос здоровья.

Она вышла за нами во двор. У калитки я пропустил отца вперед и тут услышал торопливый шепот бабушки Пелагеи:

— Возьми это… сунь батьке в мешок-то… Пригодится. А я перебьюсь… Хвор он, слаб дюже…