Анатолий Землянский - Пульс памяти

Бессильная и почему-то вялая злость толкнулась отцу в горло, готовая выдавить ругательство. Но он сдержался. Медленно отодвинулся от Захара, сказал, осуждающе покачивая головой:

— В дезертирскую, значит, судьбину уверовал. Ну, ну. Что ж. Бывай. До встречи.

— А ну-к не свидимся? — перешел на язвительный тон Захар. — Вдруг я, скажем, не уцелею?

— Любой из нас может не уцелеть.

— Эт-т верно. Все под богом ходим.

— Все-то все, да разной походкой, — кинул уже с пол-оборота отец, первым поднимаясь в пустой и темный вагон.

А под утро в самом дальнем углу увидел знакомо мрачное лицо, оголенный сплюснутый лоб под курчавой шевелюрой и этот мокрый, передвигаемый языком по вывернутой губе окурок.

Но после первой же остановки пустым стал угол. Сошел Захар, как бы за водой, и не вернулся в вагон. Ночь напролет боролся, видать, сам с собой и не победил.

И опять пришла к отцу думка тех муторных бессонных ночей, которые провел он у крылечного косяка, во дворе. Только теперь она словно бы вспять разматывалась. И, разматываясь, открывала ему уже не воображаемое, а истинное: не могут быть крепостями и даже просто боевыми окопами мышиные норки да заборные щели. Потому как норы оттого и норы, что живут там мыши, а щели оттого и щели, что сквозь них не ходят, а ползают да протискиваются. Захар Вовк и сидящим в углу был кровной родней мыши, сидящей в норе. И сейчас опять же: идет ли он, едет ли, пугливо ли затаился, дожидаясь ночи, — все равно подобен он уже тому захлопнутому в загоне зверю, который в поисках выхода бежит и бежит по кругу вдоль одного и того же забора.

Долго ли пробежишь по этому кругу?..

…«Хлеб и хлеб…»

Опять по ту и другую сторону состава — выколосившиеся нивы. Уже в струнной, с вызвоном, зрелости, плавно-клонливые, жаждущие заботливо неутомимых рук.

И сколько ни видно в тряском полутемном вагоне глаз — все они переполнены одной и той же тоской. Извечно украшающей этих людей тоской по хлеборобскому труду.

Добрый, громкий, властно призывный голос у такого вот поля. Зеленоватые свои тона сменила незаметно нива на янтарные, с некой даже легкой розовостью. А там, где, вдруг круто упав под ветром, сгустится вся, — темно-золотой делается. И, налитая, поднимается медленно.

Отяжелела.

Приблизилась бы к бронзовеющему колосу шершавая, но чуткая ладонь, и он щедро, доверчиво, обрадованно высыпал бы свое сокровище — тугое, весомое, выпукло боковистое, с загарцем; гляди, хлебороб. Чувствуешь? Теплее твоей руки зерно. Звони же в страдный колокол. Пора! Урожай в закрома стучится. Полям — отдых, жерновам — работа…

И каждый колосок, ударяясь о руку, о лицо, о плечи заспешившего с поля человека, объятого радостно-тревожным нетерпением, заученно вызвонил бы усиками, как струнами, одно и то же:

Пора!..

Пора!..

Пора!..

Но хлеборобы ехали на войну.

…Бумага желтоватая, лощеная и как бы промасленная. Похожа на кальку.

Даже для «похоронных» не хватало хорошей бумаги.

Прямоугольная осьмушка, на которой в пропусках между текстом синеют чернила, неприятно шелестит.

Но убивает не шелест бумаги, а что-то другое. Мне кажется, что этот желтоватый листок обжигает руки. Или нет — он обжигает само сознание. Обжигает так, что оно пытается, но никак не может постигнуть написанное чернилами в пропусках.

«Умер от ран… похоронен… станция Кукотино…»

Вновь и вновь увязаю в написанном, в типографских и рукописных строчках, беспомощно складываю слово со словом…

Не складываются…

Бумага жжет все нестерпимее, и этот жар достигает, кажется, самых клеток мозга…

Мне уже двадцать и минуло три тягчайших года войны, но я впервые один на один с такой черной вестью. А главное, я никогда не думал, что могу вот так нежданно потерять отца. Хотя все еще шла война.

Я боялся, очень боялся его потерять, но все же не думал, что потеряю.

И вот — эта прямоугольная осьмушка лощеной бумаги, на которой, вперемешку с типографским текстом, синие чернила.

А в память, черточка за черточкой, живое лицо отца, минута за минутой — вся наша последняя встреча с ним…

…— Замполитрука второй роты — к комиссару батальона!

Команда эта перекатилась по линейке, от землянки к землянке дважды или трижды, пока дневальные не заметили, как я выбежал на тропку, что вела к штабу.

Мне еще нет восемнадцати, но колеса и моего времени уже вертятся по-военному. Уже более двух месяцев я курсант учебного батальона, звание мое — замполитрук, а место жительства — длинная, похожая на овощехранилище землянка. Только вместо отсеков в этой землянке двухъярусные нары по обеим сторонам, а с торцов — канцелярия и каптерка, ружейная пирамида и красный уголок. На нарах все еще (это значит те же два с лишним месяца) не матрацы, а хворост. В ружейной пирамиде не винтовки, а деревяшки.