Анатолий Землянский - Пульс памяти

…Мы поднялись на ступеньки, к огню, положили на мрамор цветы, постояли и вернулись за ограду, И уже оттуда прочли:

Кремлевскую стену подпирали венки. Ряд, еще ряд… Венки, венки и венки. На них блестел первый иней. Первый и для них, венков, и для этого надгробия, созданного навсегда.

Венки под инеем были как бы еще более скорбны, а мрамор могилы оставался самим собой, иней не угрюмил его, не высвечивал, словно камень знал и помнил, что ему, хранителю вечной славы, не пристало даже на время менять свой облик.

Мы стояли долго, как в забытьи. Федор — в середине, Василий — справа от него, я — слева. Мы не замечали, что головные уборы у нас — у Василия и у меня армейские фуражки, у Федора шляпа — находились в том же положении, в каком они были, когда мы возлагали на могилу цветы: по-ритуальному — на согнутой в локте левой руке.

На могиле раскачивало и клонило огонь, переменчивые блики копошились на лезвиях штыков почетного караула. Люди шли и шли, и мне казалось, что огонь потому так неспокоен и клонлив, что спешит ответить за мертвого на все поклоны.

Вот преклонила на мраморе колено старая женщина; вот на ее месте молодая семья: муж, жена и ребенок; вот тяжело пошел вверх по ступенькам мужчина в поношенной офицерской шинели. Поклонился, положил цветы, постоял… Спустился не поворачиваясь: нащупывал ногой край ступеньки — делал шаг вниз. Так дошел до самой оградки.

Провожая взглядом этого человека, я не заметил, как появился у Огня вечной славы еще один мужчина. Его ярко-седые волосы и жесткое лицо я заметил уже в ту минуту, когда он, положив цветы, выпрямился и, не двигаясь с места, медлительно посмотрел по сторонам. Потом, еще раз поклонившись могиле, мужчина стал спускаться к ограде. И по мере приближения его передо мною разрывалась пелена давности. Один за другим надтрескивались слои времени, из-под сгустившейся морщинистости вынырнули прежние, знакомые мне линийки и черточки, суровые, нервически-неспокойные, облитые мерцающей грустью глаз.

Мужчина не остановился у оградки, пошел неторопливо вдоль мраморных урн с землей городов-героев — в глубь аллеи.

Я извинился перед братьями, выбрался из толпы, догнал мужчину, окликнул:

— Алексей Николаевич!

Кордамонов обернулся, секунду или две разглядывал меня, потом, просто и несуетливо протянув руку, сказал:

— Пятнадцать лет переписки плюс одна встреча… Здравствуйте!..

А минут через десять почти бессвязной беседы (мы едва успели выйти из сада) Кордамонов вдруг посмотрел на часы и, сожалеюще улыбаясь, проговорил:

— Нас с вами сводят и разлучают поезда. Я ведь проездом. И вот: время велит отправляться на вокзал.

Мы опять пошли к Огню вечной славы. Обогнав нас, туда молча, ритуально прошагала смена караула. Кордамонов остановился и, прояснившись всем лицом, смотрел, как один часовой уступал место другому. Потом проговорил:

— Как это высокосозидательно! Духовно созидательно. Понимаете? Я даже не знаю, что иное может сравниться с этим…

Постояв с минуту еще, мы пошли к воротам.

Я проводил его до метро, и тут, уже простившись и сделав от меня несколько шагов, Кордамонов неожиданно вернулся, как-то странно посмотрел на меня и сказал:

— Я вижу, вы не получили одного из моих писем. И потому не поздравляете меня.

— С чем? — не сумел я скрыть замешательства.

— Я давно вернулся на учительскую работу.

От удивления я смог лишь нелепо и бессмысленно воскликнуть:

— Как?

И пытался еще что-то сказать или спросить, но Кордамонов остановил меня, проговорив:

— Знаете… Вам надо ко мне приехать. Спишемся. Хорошо?

Я механически кивнул.

Не произнеся больше ни слова, Кордамонов пошел в глубь метро. Я провожал его взглядом. У турникетов, опустив пятак, Кордамонов по ошибке шагнул не туда. Лязгнули рычаги, Кордамонов остановился, в смущении оглянулся, виновато махнул рукой и пошел не через турникеты, а мимо улыбнувшейся контролерши.

…Вернувшись к могиле Неизвестного солдата, я нашел Федора и Василия там же, у оградки.

Люди шли и шли.

Подпирая Кремлевскую стену, скорбели сквозь иней венки, бился под ветром негасимый огонь и скользили с камня слова:

Растревоженное сознание благодарно впитывало в себя смысл этих спокойно-печальных слов, но каким-то краешком своим говорило и от себя: «Имя известно. Не матери, так сыну, не сыну, так другу и побратиму… Неизвестно лишь, кто из миллионов покоится здесь. И потому приходящие к нему кланяются здесь всем погибшим нашим солдатам…»