Илья Девин - Трава-мурава

— А живет здесь кто-нибудь? — тихо спросила Аня.

— Живет, как не живет! — беспечно вроде бы ответил старший мальчик. — Да сено, видать, мечут сейчас.

И этот ответ еще больше поразил Аню: живут! Но как же тут можно жить?! И неужели Урань тоже такая?.. То, что теперь видела она, никак, ни одной чертой не совпадало с воображаемой деревней, куда ей так не терпелось поехать из Саранска для самостоятельной жизни, ни одной приметой не было похоже на милую, шумную Козловку, — вот разве только эти колодезные журавли, да и то они здесь были так унылы, так кривы и стары были их задранные «шеи», что один вид их нагонял тоску.

— Голодная деревня, — сказал другой мальчик тоном взрослого мужика. — Все жито сгорело.

— А наша Урань? — вырвался у Ани вопрос.

Мальчики переглянулись озадаченно: то ли их поразило, что рузава сказала «наша Урань», то ли и сами впервые подумали, чем отличается эта голодная деревня Рязаново от их родной Урани.

Помолчав, старший вдруг поднял кнутовище и показал вперед:

— А вон, скоро приедем, сама увидишь.

Они выехали уже за околицу, там было такое же неоглядное поле, вздымавшееся пологим холмом, и там, из-за этого блеклого, выгоревшего под солнцем серого холма, белела, как кусочек сахара, церковь.

Лошадь тяжело тащила телегу в еле приметный для глаза подъем, громко фыркала и останавливалась, и мальчики не понукали ее, а сидели молча и ждали, пока она пойдет дальше сама. А церковь то пропадала совсем, то опять показывался темный ржавый купол с косо стоявшим крестом, и какие-то птицы, наверное, голуби, стаей кружились в белесом выгоревшем небе. Но вот внезапно крест оказался совсем близко, быстро поднялся купол и сама церковь, которая теперь была совсем и не белая, а пестрая от опавшей штукатурки, и везде виднелась кирпичная кладка. И от церкви долгими рядами разбежались во все стороны избы, и было их так много, так несравнимо с Рязановом, что у Ани радостно забилось сердце и на глазах отчего-то показались слезы. И сквозь эти навернувшиеся слезы Аня видела еще ясно блестевший среди зеленой травы поясок извилистой речки.

Но первые ураньские избы мало чем отличались от рязановских, однако Аня уже и не замечала этого, не сравнивала — ведь она приехала наконец-то в Урань, в свою Урань!..

— Куда рузаву-то везти? — услышала Аня, как один мальчик спросил у другого. И она вспомнила о письме.

— Ребята, знаете ли, где живет Качанова Вера? — спросила она.

— Знаем, как не знать, — важно сказал старший.

Улочка, в которую повернула подвода и где они сейчас медленно ехали, была удивительно зеленая, травку словно нарочно подстригли — до того она была ровна и густа. Даже тележная колея была едва заметна. И все Ане на этой улочке показалось необыкновенно милым — точь-в-точь как в Козловке! И одного теперь хотелось ей — чтобы Вера Качанова, к которой она ехала, жила на этой улице. И правда, лошадь вскоре свернула в сторону, телега почти вплотную подкатила к маленькому, ровно и высоко стоявшему домику с тремя окнами на улицу, среднее окно было раскрыто, белая занавеска качалась там от ветерка.

— Эй, Варакай [1] Варакай — обращение младших к старшим по возрасту женщинам; акай — тетя. ! — громко крикнул в это окошко мальчик. — Рузава тебя спрашивает!

Скоро на крылечке показалась молодая светловолосая женщина, сбежала по ступенькам, громко ступая босыми ногами, и вдруг остановилась, как наткнулась на что-то, вопросительно и тревожно глядела на Аню, на белый треугольник письма в ее руке.

— Встречай гостей, Варакай! — весело крикнул мальчик и тронул лошадь. Телега покатилась, мальчики теперь оглядывались на растерявшуюся Веру и Аню с чемоданчиком и смеялись чему-то.

— Вы ко мне? — несмело спросила Вера, с трудом отводя взгляд от конверта. — Заходите в дом…

— Письмо для вас, вот… — сказала Аня по-мокшански.

— Мне?! — с удивлением воскликнула Вера. И отчего-то вдруг смутилась, в серых глазах затрепетал радостный и беспокойный блеск.

— Да, — сказала Аня. — Вот написано: «Качановой Вере Ивановне».

— Правда! — улыбнулась, Вера. — Это я. — И оживилась, засуетилась возле Ани, взяла ее чемоданчик, потащила в дом: — Заходи, заходи, не бойся! Ой, да не снимай, не снимай туфельки, у меня все равно не мыто!..

Но в сенях, в самой избе было все чисто, на желтом некрашеном полу лежали домотканые пестрые половички. Усадила Аню на широкой лавке у стола и сама села рядом, бросила руки в колени, а в глазах так и плескалось радостное нетерпение.