Илья Девин - Трава-мурава

Парень широко заулыбался и оглядел Аню с ног до головы. На Ане было легкое платье без рукавов, босоножки на ногах.

— Ну, если не шутишь, — сказал парень, словно все еще не мог поверить, что эта девушка едет в его Урань, — если не шутишь, красавица, то будет у меня к тебе просьба — отвези вот это письмо и передай Вере Качановой, здесь вот написано.

— По ва-го-нам! — донеслась издалека команда.

— Это моя жена, — заторопился солдат. — Скажешь, видела меня, руки-ноги на месте, голова на плечах пока, скоро приеду. А тебе если жить негде, останавливайся у нас, Вера примет, она… Как тебя зовут? — спросил солдат, уже пятясь от Ани, но все не спуская с нее глаз.

— Аня, — тихо сказала Аня.

— А меня Борис! — громко крикнул парень. — Передай: скоро приеду! — И побежал к составу.

Аня смотрела, как он прыгает через рельсы, а потом забирается в теплушку. Залез, ищет глазами Аню. Нашел, опять заулыбался, замахал рукой, что-то кричит, но далеко, не разобрать. Аня подняла руку и тоже помахала ему в ответ белым треугольничком письма.

Вот какая неожиданная встреча получилась на станции Ховань! И удивительно было Ане: только что ехала никому не ведомая, никому вроде бы и не нужная, а тут такая встреча, и все сразу как-то легко и просто связалось в один узелок: и будущая неведомая Урань, и она сама, неведомая для Урани Аня Преснякова, и вот эта Вера Качанова!.. Какая же интересная жизнь! Аня опять прочитала адрес на треугольнике: «Урань, ул. Советская, Качановой Вере».

До Урани добиралась Аня на попутной подводе, И ехать на телеге было тоже ново и удивительно как хорошо!

За Хованью дорога шла чистыми, светлыми березняками, поляны с некошеной травой пестрели цветами и порхающими бабочками, а вверху, в густой листве берез, скрипуче, с хрипом учились петь молодые дрозды.

В передке, свесив босые ноги, сидели рядышком два подростка. Когда в Ховани, на заготпункте, Аня знакомилась с ними, то один назвался Мишкой, а другой Федей, но теперь, когда они сидели к ней спиной, оба в выгоревших сатиновых рубахах и с одинаково заросшими затылками, то Аня не могла бы и сказать, который из них Федя, а который Миша. Им было лет по четырнадцать, по пятнадцать, они тихонько переговаривались по-мокшански, думая, наверное, что Аня не понимает, что она рузава — русская.

— Ну как рузава? — спрашивал один.

— Ничего, — ответил другой, быстро обернувшись на Аню. — Хороша.

— Учителка новая, видать, а?

— Наверно.

— Походил бы ты с ней?

— А ты? Хе-хе!..

— Спрашиваешь!

Однако были ребята разочарованы тем, что маленькая у «новой учителки» поклажа — один только легонький чемоданчик, в котором и не предполагается полновесного продовольственного продукта — не то, что у того офицера-фронтовика, которого они возили до Рязанова на прошлой неделе. И с таким удовольствием ребята вспоминали буханку белого хлеба и две банки свиной тушенки, которые дал им офицер, что у Ани тоже потекли слюнки и захотелось есть.

— Да, богатые нынче фронтовики едут, — рассудительно сказал тот, который держал вожжи, — не то что эти штатские.

— А сенгеляйского-то мужика везли, помнишь? — со сладкой тоской в голосе сказал другой. — Какую рыбу дал!

— И по куску сахара!

У Ани в чемоданчике и в самом деле не много было еды: мать испекла ей на дорогу пирожков с капустой да где-то купила «по знакомству» килограмм твердых конфет-подушечек.

И теперь про себя Аня решила, что поделится с ребятами этими конфетами.

Повспоминав сенгеляйского мужика, ребята замолчали. Лошадь шла шагом, громко фыркала и мотала головой, колеса стукали на твердых, как камни, корнях, протянувшихся через дорогу, а когда выехали в поле, где редко, прозрачно стояла высокая тускло-желтая рожь, то далеко впереди заблестели под низким солнцем драночные крыши изб.

— Это Урань? — спросила Аня.

— Нет, Рязаново, — сказал мальчик и хлопнул вожжами лошадь. Телега ходко покатилась по мягкой пыльной дороге, васильки по обочине замелькали, сливаясь в призрачный голубой ручей. Мальчики тоже смотрели в сторону, на поле, и Аня слышала, как один сказал:

— Ничего не будет.

И другой покачал головой и ответил:

— Одна солома.

Аня не поняла, о чем это они говорят так по-взрослому озабоченно.

Скоро въехали в деревню. И Аню поразил длинный ряд убогих домиков с подслеповатыми косыми окнами под драночными и соломенными крышами, почерневшими от солнца и дождей, и какое-то глухое, странное безлюдье. Даже детей не видно было нигде, а дворы и тропинки так плотно заросли травой до самых порогов, словно тут и не ходит никто.