Илья Девин - Трава-мурава

И так стало жалко вдруг Аверяскину и деда Тучу, и всех этих вдов, и себя самого, что он даже вздохнул и сказал в сердцах:

— Эх, времечко!..

Но вот он сел за свой стол, достал бумаги. Это были налоговые документы, сверху оказалась отпечатанная на машинке бумага с большим райисполкомовским штампом вверху. И Аверяскин, начав читать уже не раз читанную бумагу, в который говорилось о недопустимости задержки с налоговыми поставками, тотчас забыл про деда Тучу, про вдов, про себя, про всю Урань, а видел уже строгое лицо Петра Петровича, слышал его жесткий голос:

— Товарищи, мы должны принять самые решительные меры и своевременно рассчитаться с государством. Это особенно касается таких сельсоветов, как Ураньский!..

Да, это правда, что правда, то правда. Вот они, злостные неплательщики, они все выписаны у Ивана Филипповича на особую бумажку, и он еще вчера хотел обойти их всех и строго предупредить, да дела отвлекли. Сегодня бы надо обязательно, да, видишь ты, комиссия эта!..

Тут пришел Егор. Запыхался старый, глаза выпучил и сказать ничего не может.

— Ну что? — не вытерпел Аверяскин и встал даже от нетерпения.

— Ходил, — сказал Егор. — Спят.

— Кто спит?

— Они… Алда сказывала: засиделись вчера, поздно легли, вот и спят. Поминки, говорит…

— Черт знает что ты болтаешь! — рассердился Иван Филиппович. — Какие еще поминки!

— Иваниху поминали, Алда говорит…

— А! — сказал Иван Филиппович, и лицо его просветлело. Ему все стало понятно. Комиссия угодила в дом, где справляли поминки, и, само собой, приняла участие, а теперь вот спят. Головы, конечно, больные, — какие же поминки без угощения? Значит, нужно и ему приготовиться. Ну, за этим у Ивана Филипповича задержки не будет. Интересно только одно: почему комиссия выбрала дом Верки Качановой? Ну, это он потом выяснит. И, оглядев светлым взором помещение сельсовета, весело приказал Егору:

— Давай, Егор, бери метлу, и чтобы во дворе ни одной бумажки, ни одного окурка. Понятно?

— Чего уж тут не понять, — проворчал Егор и, взяв красное пожарное ведро, вышел вон.

Настроение Ивана Филипповича заметно поднялось. Он отодвинул налоговые документы в сторону и опять заходил по комнате, искоса поглядывая на пустой стол секретаря Захарыча и мысленно к нему обращаясь: «Так-то, секретарь! Ведь комиссия — это тоже люди, у них и семья, да и самим хочется поесть-покушать, а там в районе по карточкам-то много ли накушаешься? А, понял? И выходит, что первая наша задача — встретить гостей по-человечески!»

В сенях застучали костыли Захарыча, и как только дверь отворилась, Аверяскин с улыбкой во все гладкое, чисто выбритое лицо сообщил:

— Слышал, Захарыч, комиссия приехала!

А Захарыч перекинул костыли через порог, простукал через всю комнату в свой угол, обстоятельно утвердился на своем стуле, свернул цигарку и, пыхнув густым едким дымом, сказал:

— Ну что ж, у комиссии свое дело, у нас — свое.

— Это так, это правильно, но все-таки мы, то есть ты и я, и они, комиссия, должны друг к другу относиться с пониманием, а? Правильно я рассуждаю, как ты считаешь? — Аверяскину очень хотелось, чтобы и Захарыч разделил его хорошее настроение и был с ним заодно. В душе Иван Филиппович не то чтобы побаивался немногословного своего секретаря, но почитал его богатый опыт в Совете — ведь Захарыч на своем веку видел столько комиссии и разного начальства, сколько иному не пришлось посмотреть кинофильмов, а другое — если Захарыч оказывался не заодно с Аверяскиным в каком-нибудь деле, то своими краткими замечаниями умел так повернуть все дело, что Аверяскин вроде бы оказывался глупым или по крайней мере лишним здесь человеком. И сейчас вот даже, когда надо бы заодно, с пониманием подойти, встретить комиссию как положено, а он только плечами пожимает.

Но тут пришла Андреиха, плечистая пожилая баба в белом, низко повязанном платке, угрюмо посмотрела на Аверяскина и спросила:

— Чего звали?

— А вот что! — сказал Аверяскин. — Вымой пол, стены протри, короче говоря, порядок надо навести. Понятно?

Андреиха молча повернулась и вышла, было слышно, как она в сенях гремит пустым ведром и что-то недовольно ворчит.

Утром Алда опять о чем-то шепталась с Верой, и Аня догадалась, что это по ее поводу. А Вера не возражала Алде, как вчера, и Аня только слышала ее вздохи. Она уже давно лежала без сна, от кухни, где топилась печь и шептались женщины, ее отделяла тонкая тесовая перегородка, оклеенная выцветшими обоями, и то, что это — чужой дом, а Вера и Алда — чужие ей люди, она почувствовала сейчас с такой суровой ясностью, что ей сделалось холодно и неуютно под одеялом. Вот оно что, вот о чем говорила мама!.. Чужие люди!.. У Веры уже улеглась вчерашняя радость от письма, которое она принесла ей, и, должно быть, Алдиным доводам она внимала более трезво и понимала, что посторонний человек в доме ей ни к чему… Так думалось Ане, она даже не старалась теперь и расслышать, о чем там шепчутся женщины. У нее было такое чувство, словно ее обманули. Но кто же ее обманывал? Ей просто показалось вчера по доверчивым и счастливым рассказам Веры, что теперь они лучшие подруги, что Вера никуда не отпустит Аню из своего дома, и у Ани так было чудесно, так хорошо и легко на душе, и вся будущая жизнь в селе представлялась уже такою ясною: по утрам прием больных в медпункте, перевязки, осмотры, потом — обход больных по вызовам, и так быстро и полезно проходит день, а вечером — с подругами!.. И когда она подумала о будущих подругах своих здесь, то первой воображалась она, Вера, а потом — эта розовощекая, веселая, со смелым взглядом Груша…