Матвей Осодоев - Зов

На третий год войны, дивя и радуя людей, уродилась небывалая пшеница — высокая, с тяжелым колосом, твердым зерном. Старики качали головами: такой урожай — на плохо возделанной земле… ой-е! А кому ее, землю, было возделывать? Все крепкие, сильные на фронте.

И старики тревожно смотрели на зубчатую вершину Красной горы, затянутую синей дымкой. Там то и дело появлялись грузные тучи, висели, набухали, уходили и возвращались вновь… Не принесли б беды!

В разгар уборки прохлада сменилась холодом, небо потускнело, и однажды ночью из-за горы, перемахнув ее, налетел ураган со снегом. Все потонуло в кромешной тьме, разбойном вое и свисте… А потом ветер стих, метель улеглась, но снег шел и шел — сухой, крупчатый, плотный. Неубранная пшеница осталась под ним.

Сюда, к подножью Красной горы, Ардан часто пригоняет табун. Хлебное поле манит лошадей. Разрушая копытами снежный наст, лошади жадно хватают губами колосья с зернами… Давно не хрустел овес на их зубах, нет овса в кормушках — и мерзлая пшеница стала лакомством.

Да только ли для коней!

Когда кому-нибудь из женщин или детей удавалось добыть из-под снега несколько пригоршней зерна — его тут же ссыпали на сковородку, калили, мололи вручную, а то и ели просто так… Особенно ребятишки.

И когда закончится война? День за днем она, месяц за месяцем… Правда, после разгрома фашистов под Москвой, после Сталинграда все радостнее сообщения с фронта: бегут фашисты! И где-то в эту самую минуту, может быть, преследует врагов на боевом коне, со сверкающей шашкой в руке отец…

Подумав об этом, Ардан пришпорил своего послушного мерина Серко:

— Н-но, заснул! Шевелись, а то замерзнем…

Сегодня, как обычно, Ардан с самого утра в степи, возле табуна. Над ним белесое морозное солнце, словно бы сжавшееся и потускневшее от стужи; темные тени лежат на заснеженных отрогах Красной горы. Инеем, как легким серебром, подернуты гривы и бока коней.

Он соскочил с седла, попрыгал, согревая себя… От слепящей белизны кружилась голова… Внезапно кто-то мягко толкнул его в спину. Конечно же, как всегда неслышно, подошел Пегий — вожак табуна. Ласково прикоснулся теплыми губами к щеке Ардана, шумно задышал ему в ухо. Ардан погладил его, сам теснее прижался лицом к голове Пегого, сказал:

— А нового письма от отца еще нет… Двадцать дней, а то и больше письмо с фронта сюда идет. Ждем. Такие вот дела…

Ардан верит, что конь понимает все его слова. Вот и сейчас стоит, слушает — будто напряженное внимание, сочувствие в его больших, фиолетового отлива глазах…

При Пегом за табун можно не опасаться: ни одна лошадь не отстанет, не потеряется, не посмеет самовольно отбиться от других…

И как гордился Пегим, своим питомцем, табунщик Сэрэн — отец Ардана! В последний, прощальный день отец шел по дороге, держась за край повозки, мольба была в его словах:

— Сберегите Пегого… Сохраните этого коня! Без него наш табун не табун. Прошу…

Стариков просил, жену свою, Ардана…

А у Ардана к Пегому любовь не меньше. В один и тот же день оба они, мальчик и конь, стали известны всему аймаку… [1] Аймак — район.

Было это незадолго до войны.

Ардану тем летом пошел одиннадцатый год. Все дни каникул он проводил в седле, возле отца.

В Шаазгайте после окончания посевной только и было разговоров про сур-харбан — ежегодный спортивный праздник со скачками. Всех волновало: кто же отстоит честь родного колхоза, какого коня можно выставить на скачках? Ведь на сур-харбан в аймачный центр съедутся люди со всех улусов. Будут и кони что надо, и опытные наездники… Тут стыдно лицом в грязь ударить!

Табунщик Сэрэн на вопросы земляков пожимал плечами. Чего, мол, попусту слова тратить: в первых не будем, но и в последних не окажемся — какие-никакие, а добрые лошадки и у нас есть… И каждый считал: Сэрэн сам будет участвовать в состязаниях.

Когда же настал заветный день, Сэрэн объявил, что на сур-харбане за колхоз выступит его сын Ардан — причем на молоденьком пегом жеребце. Готовил он жеребца с апреля — лишь снег стаял и степь подсохла… Приучал его к сыну, а сына три месяца с седла не спускал…