Матвей Осодоев - Зов

А затем, перед вечером, Пегий спокойно вышагивал за бричкой. Возвращались домой. Ардан бережно придерживал рукой серебряный самовар — первый приз за скачки. Пегий к самовару был, конечно, равнодушен, он тянулся губами к белому узелку, что лежал у Ардана на коленях.

— Ладно уж, — сказал Ардан и, порывшись в узелке, нащупал самый большой кусок сахара, дал его Пегому, тут же засунув узелок под брезент. — Попрошайка ты, а!..

Не только этот особенный день, торжество, пережитое на сур-харбане, но и то, как в золотистую пору предвечерья возвращались в свою Шаазгайту — навсегда осталось в сердце Ардана. Мерно поскрипывали колеса, попыхивал трубкой отец; привольно расстилались вокруг расцвеченные всевозможными сочными красками луга… Земля виделась большой, ведь она и там, за синей грядой могучих гор, нет ей конца-краю, и впереди в жизни должно быть много радости. У него, Ардана, у отца, у Пегого…

В самоваре, как в зеркале, весело отражались небо, трава, радужный глаз Пегого, бесконечная колея дороги… Ардан думал, как обрадуется мать самовару, и не столько само́й ценной вещи — сколько успеху сына!

А о чем думал тогда, глубоко затягиваясь трубкой, отец? О том, возможно, что хлопоты не пропали даром, одно добро породило другое… Двухмесячным жеребенком осиротел Пегий — много сил и старания было вложено, чтобы выходить и вырастить его. И вот на аймачном сур-харбане Пегий оправдал заботу, осчастливил их… Отец, убрав трубку в карман, тихонько запел старую бурятскую песню — про верного коня, который спасет от любой беды.

…Ардан хорошо помнит, как произошло несчастье с кобылой Пегашкой — матерью их нынешнего любимца.

Это случилось весной. Только-только со склонов Красной горы стаял последний снег, входила в берега вспученная половодьем река Оса, на взгорках в зеленой траве распустились цветы… Пегашка нечаянно попала передней ногой в нору суслика, стала бешено выдергивать ее — и сломала чуть выше копыта!

Когда отец подскакал к ней, она беспомощно лежала на земле, прикрыв глаза, из-под сомкнутых век, как у человека, текли слезы. Юный жеребенок недоуменно толкался мордашкой под ее бок…

Правильно говорят: добрая слава лежит — худая бежит. Неделями не наведывался в табун бригадир Яабагшан, а тут примчался сразу; не слезая с седла, начал кричать, что табунщик ответит за такое вредительство — лучшую кобылицу загубил! Потемневший лицом отец молчал, переживая за лошадь, не желая ввязываться в перепалку со вздорным Яабагшаном.

Погарцевав вокруг недвижной Пегашки и понурого табунщика, бригадир слез с коня, прошелся, разминая затекшие ноги; вынул из ножен с серебряной насечкой самодельный бурятский нож, ногтем большого пальца проверил острие… Отец отвернулся. Ардан заплакал, подбежал к жеребенку, обнял его, увел подальше…

Глухой протяжный вскрик донесся до его ушей. Ардан взглянул на Пегашку — беспомощно разбросанные ноги ее дрожали в предсмертной судороге…

После, утешая Ардана и, конечно, самого себя, отец говорил: «Все живое на земле является лишь мгновением, и все равно жизнь благодаря неугасающему наследству способна пламенеть бесконечно, а со временем это пламя жизни возгорается даже сильнее — в этом мудрость, в этом цель нашего существования…» Так красиво говорил отец, не отрывая опечаленных глаз от пляшущих языков костра, словно в огне, как в книге, находил умные, не похожие на обычные слова. Рядом с Арданом, пугливо всматриваясь в гудящую красноту костра, лежал малыш, которого в честь погибшей матери назвали Пегим…

И он стал конем.

И, наконец, этот сур-харбан, после которого Пегий уже не просто конь, каких сотни в табунах, — всем известный! Отчетливо понял Ардан, что новая судьба теперь у Пегого, как только они проехали вброд мутную Осу, взобралась на пригорок и увидели свою Шаазгайту.

— Баабай [2] Баабай — отец. , сколько народу стоит!

— Ждут, сынок, с какими мы новостями…

И началось!

Отец коротко рассказал о празднике — Ардана снова подняли на руки, снова обнимали, прижимали к себе. Сколько ласковых слов услышал он! От переполнявшей его гордости стало зябко стриженой голове. Старик Балта, одетый по-праздничному — в новый терлик, подпоясанный шелковым оранжевым кушаком, — подошел к Пегому, отвязал его от брички, чуть отвел, поставив головой в сторону восхода солнца. Торжественны, напевны были его слова-благопожелания — в честь скакуна, во славу наездника, с поздравлением тому, кто вырастил чудесного коня. По его знаку принесли туесок с тарасуном [3] Тарасун — молочная водка. и деревянную пиалу, осторожно поставили все это у ног Пегого.