Иосиф Герасимов - Конные и пешие

— Я расскажу тебе все, что случилось. Никто не собирался тебя обманывать. Но всему свое время.

Она рассказывала неторопливо, стараясь быть бесстрастной; говорила о своей сестре Нине, о том, как Петр Валдайский женился на ней, как ушел на войну, как вернулся и что случилось после; она никого не обеляла и не очерняла; она рассказывала, как отец, став начальником, цеха, еще чувствовал себя не производственником, а военным, таким, каким он был на войне, и это привело к чудовищной беде, как его судили и как умерла Нина. По мере того как длился рассказ матери, в Алексее все более и более укреплялся страх поверить, что женщина, сидящая напротив него, не мать, а только тетка, и он твердо ощущал: если поверит и примет это, то потеряет ее, а ему не по силам такая потеря…

Когда она закончила, Алексей увидел — она не отпила из своего стакана и глотка.

— Давай, я снова подогрею чай, — сказал он. — И почему ты ничего не ешь?

Теперь Алексей обнаружил удивление на ее лице и догадался: она не осознает, что он не хочет признать этой истории, ему легче ее отринуть, как давнюю и уже не нужную легенду.

— Ну, что же, — сказала она. — Мы сможем к этому вернуться в любое время, когда захочешь, а сейчас надо ложиться спать.

Он тогда еще не понимал, что неприятие факта — та же ложь во имя спасения самого себя. Укрыться ею можно лишь на время, но оттяжка ничего не дает, она лишь усугубляет факт. Стоило ему остаться одному, как изо всех щелей поползли на него вопросы, на которые не было ответов: почему?.. Может быть, вся жизнь сложилась бы иначе, не случись беды у отца?.. Хуже или лучше?.. На все эти вопросы и нельзя было получить ответов по той простой причине, что у истории, касается ли она целых стран или людей, не бывает этого проклятого «если бы», оно всего лишь плод сомнений, а истина лежит в самом факте; но к этому выводу он пришел позднее, а тогда…

— Ма, у тебя сохранилась фотография?

— Чья?

Он хотел сказать «матери», но не смог, потому что твердо верил — настоящая мать стоит перед ним.

— Твоей сестры.

— Ты так решил ее называть? Да, сохранилась, и не одна.

Алексей рассматривал старую довоенную фотографию, на которой две девушки в матросках сидели, прижавшись друг к другу; у той, что была помоложе, лицо озорное; он перебирал и другие фотографии, и везде женщина, умершая в пятидесятом году, выглядела веселой и беспечной, он угадывал — в ней не было никаких тяжких сомнений, внутренней борьбы, только одна радость жизни. Такая должна была выстоять, выдержать, ведь ждала она мужа с войны, значит, могла снова ждать… Что ее убило? Презрение соседей? Вина отца?

Он пытался представить на ее месте хоть одну из знакомых девочек, но не мог. Попробуй скажи какой-нибудь из них: моя мать умерла, не выдержав разлуки отцом, остро чувствуя его вину перед людьми, девочка только рассмеется, скажет — чушь, дешевка для сопляков, прошлый век. Но ведь это совершилось, это было! Пусть в другой жизни, но было… Из-за отца когда-то в цехе погиб человек; судом отец был наказан, отбыл заключение… Ну и что? Разве наказание снимает вину?

Алексей начал этим мучиться всерьез, потому что в происшедшем была некая несовместимость минувшего и настоящего…

Но прошлое просто так не могло исчезнуть в небытие, его не сотрешь, как карандашный рисунок ластиком, оно так же материально, как окружающее.

И он решил за ответами ехать к отцу, решил ночью, неспособный уснуть: пропустит пару дней в школе — не беда, оставил матери записку и двинулся на вокзал.

Алексей звонил в квартиру отца без четверти семь утра. Отец сразу же открыл, он был в костюме, обнял Алексея, провел на кухню, сказал:

— Я тебя ждал. Звонила Вера. Ты глотай чай. У меня есть полчаса… Глотай и выкладывай: зачем приехал?

— Она тебе не сказала?

— Нет.

— Ну, тогда чай потом… Почему я должен узнавать о том, что настоящая моя мать умерла в пятидесятом, от чужих людей? И что тебя судили, потому что погиб в цехе человек?.. Ты не находишь, что это нечестно?

Отец задумался, пощипывая усы и морщась, как от боли; у него уже тогда в волосах была широкая, непокорно торчащая вверх седая прядь.

— Да, конечно, — кивнул он. — Тебе надо было давно об этом рассказать. Но Вера почему-то тревожилась: ты этого не примешь. Не знаю почему… Может быть, боялась — ты перестанешь называть ее матерью.

— Но это глупо.

— Конечно, но у любящих женщин свои заскоки. А я, честно, не придавал этому значения. Может быть, слишком закрутился на работе. Но все равно это нехорошо… А то, что случилось в сентябре сорок девятого в цехе, — это моя пожизненная вина. Я еще тогда жил военными представлениями: любой ценой, а выполни задание… Но завод — не фронт. Здесь не может быть «любой ценой». Здесь должен быть точный расчет, наука, понимание возможностей… Никакой план не может быть выше жизни человека. Никакой… Конечно, тогда были скверные станы. Даже ловушек не ставили. Проволока или полоса — все могло выйти в цех, на людей. Но все равно — это ничего не оправдывает. Инженер в любых ситуациях должен предвидеть последствия. Он отвечает за людей… Вот и все, что я могу тебе сказать.