Иосиф Герасимов - Конные и пешие

У этой самой высотки, откуда их выбили немцы, она встретила Петра, увидев его таким, каким даже не могла представить, — яростным и вместе с тем внимательным. Перед самой войной он казался ей самодовольным, стал хорошо одеваться, потому что неплохо зарабатывал на заводе, нянчился с Ниночкой — благополучная молодая семья во главе с самоуверенным мужем-инженером. А на войне он оказался другим, умел сочувствовать и понимать, полез на высотку сам, чтобы вытащить и похоронить, как она хотела, Селезня; никому не передоверил, взял все на себя. Она видела многих комбатов и знала — далеко не каждый решится на такое. А потом, когда они сидели в землянке, пили горячий чай, Петр не утешал ее, не вспоминал о прошлом, а говорил, как еще много им предстоит нахлебаться на этой войне. Еще говорил, что у них несовершенное оружие, и как ни трудно на заводах, но надо бы поработать над автоматами, сделать более маневренной артиллерию; вот танки наши хороши, однажды он видел в бою английские — так те горели, как свечки, а наши прорвали оборону с ходу. Ей нравилось, что он говорит как человек, знающий свое дело и относящийся к нему со спокойной уверенностью работника. Она долго потом вспоминала об этой их встрече.

Ее ранило, когда она сидела на высокой сосне во время боя, наблюдая за вспышками немецких батарей; снаряд разорвался под деревом, Вера Степановна ощутила удар в грудь, упала на рыхлый снег, и это ее спасло.

В московском госпитале после операции ей было совсем худо, на нее жаловались соседки, говорили: кричит по ночам нечеловеческим голосом, выкрикивает команды и сквернословит; она попросила врача перевести ее куда-нибудь от этих трех дур — все они были из какого-то эвакопункта, попавшего под бомбежку, и понятия не имели, что такое передовая, да Вера Степановна и не верила им, что сквернословит во сне, потому что хоть и всякого наслушалась на фронте, и ругани и мата, сама она этого не терпела.

— Но у нас все забито, — сказал врач, — только в коридор.

Она согласилась, ее кровать поставили у широкого окна, придвинув к батарее водяного отопления. Когда ей разрешили вставать, она подходила к окну и видела застывший городской пруд, покрытый слоем копоти, а слева вдалеке башню водной станции «Динамо», куда до войны ходила купаться и кататься на лодке, но то давнее не волновало ее, не вызывало тоски по ушедшему…

Когда ее выписали из госпиталя, Вера Степановна пошла в министерство, ее направили на работу, она моталась то на Кольский полуостров, то в Забайкалье, сама просилась в самые тяжелые места, знала — в экспедициях ее побаивались; достаточно было одного ее слова, как люди кидались выполнять приказ, но к ней шли охотно, потому что все ее экспедиции были успешными и люди неплохо зарабатывали. В Москве она чувствовала себя чужой, много работала, писала статьи, обрабатывала данные, полученные в экспедициях; наверное, нечто особое было в ее лице, потому что в магазинах ее безропотно пропускали без очереди, а когда приходила в столовую, официантки как можно скорее старались ее обслужить.

Вера Степановна наведывалась и к сестре, но не столько ради нее, а чтобы увидеть Петра; ей нравилась его раскованность, его жадная упоенность жизнью, он как-то легко сбросил то, что наросло на нем во время войны, и безусловно ощущал себя счастливым человеком; она наблюдала за Петром, и у нее зарождались надежды: может быть, и она сумеет вернуться к тому состоянию радостного восприятия жизни, когда все кажется возможным, осуществимым. Но происходило иное: чем чаще она бывала у Валдайских, тем тягостнее потом становилось ее одиночество.

Может быть, Вера Степановна постепенно пришла бы в себя и обрела уверенность и спокойствие, но для этого нужно было время, да и скитания, на которые она себя обрекла, мешали ей понять окружающую жизнь. Эти несоответствия ее внутренних ощущений и окружающего мира порождали приступы неуправляемой злости, она более всего их боялась…

Как же все было заверчено, закручено на этом свете! Много лет назад было горе, арест Петра, смерть Нины и маленький Алеша, которого она взяла к себе, вывел ее из состояния, как она сама называла, оледенения. Впервые за долгие годы она засмеялась, когда привела Алешу к себе на квартиру, он огляделся и решительно потребовал: «Какать!» Она не успела взять из дома Валдайских самого необходимого, даже ночного горшка; заметалась по комнате, взгляд ее упал на круглый походный котелок, в котором в экспедициях варила кашу. Она схватила его, обмотала полотенцем, усадила Алешу и вдруг представила, что все это происходит не здесь, а возле палатки в лесу, и ей стало смешно; глупость полная, но Вера Степановна рассмеялась, и маленький Алеша, сидя на котелке, тоже зашелся в смехе, и, пока она смеялась, вдруг поняла, что больше не имеет права быть такой злой и суровой, ей растить ребенка, и от нее должны исходить тепло и материнская ласка.