Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Порядок есть порядок. И в этом огромном городе, осажденном и блокированном со всех сторон, где три миллиона человек были заперты немцами в ловушку, он имел свой особый смысл и предназначение, и все, от мальчишки из бытового отряда до огромных воинских частей, были подчинены ему, зная, что только в этом и есть настоящее спасение. Мы не могли выйти из его орбиты, даже если нас привели на отдых и мы заслужили его. Наша казарма была одним из крохотных островков огромного архипелага, и даже когда мы покидали этот островок с увольнительной в кармане, то оставались во власти тех законов, которые действовали на островке, как и на всем архипелаге.

Наверное, можно написать увлекательную книгу о том, как рождались новые законы, подчиняя себе людей в условиях блокады, и о тех необычных деталях порядка, которые могли быть только здесь, в этом городе, и тогда, видимо, историкам легче будет разобраться, почему город оказался непобедимым. Я прочел в книге английского журналиста Александра Верта такое замечание:

« Почему жеЛенинград „выстоял“? На этот вопрос дают легкий, простой и на первый взгляд основательный ответ, что, поскольку все шоссейные и железные дороги были перерезаны, у ленинградцев не было иного выхода, как выдержать и стать „героями“ — хотели они того или нет… Однако в действительности дело не в этом. Самое замечательное в истории ленинградской блокады — это не сам факт, что ленинградцы выстояли, а то, какони выстояли».

Хоть английский журналист во многом прав, но все-таки всегда важно и почему. Сейчас я не могу написать об этом книгу, сейчас мне надо все вспомнить о Казанцеве, об этом рыжем парне с бледной, болезненной кожей лица и неожиданными синими глазами, который был у нас самым тихим и самым незаметным, а здесь, в этой казарме, оказался в центре внимания и заставил возненавидеть себя — ведь мы не сразу поняли, что он для нас сделал.

Но казармы не было, а был современный холл, запах кожи, женщины в очереди и веселое дрожание стекол.

«Боже мой, — подумал я. — Неужели каждый поворот планеты вокруг оси невозвратимо уносит все, что творится в этот миг. Но это так же нелепо, как если бы Земля вдруг начала обращаться в другую сторону, и время бы поползло вспять, и исчезли бы все эти светлые дома, полукольцом окружившие город, и здесь бы все исчезло, а осталось бы снежное поле, а на нем красная казарма. Даже если бы планета начала вращаться в иную сторону, ничего бы не вернулось. Но ведь невозможно движение только в один конец, а если невозможно, то и минувшее не может быть только минувшим, все, что свершается, должно оставаться, обретая свое равновесие, ну пусть хотя бы в смене формы…»

Если бывают добрые черти, то, наверное, им и был Дальский. Во всяком случае, все, что произошло позднее, находилось в прямой зависимости от его козней. Он утащил Казанцева в угол коридора и молча, с чисто бесовской лихостью вынул из своего толстого, изрядно затертого бумажника два розовых билета. В сумерках Казанцев с трудом прочел на них: «Театр музыкальной комедии», сегодняшнее число и время начала спектакля — шестнадцать ноль-ноль. Дальский подмигнул, словно хотел сказать этим: «Смотрите не опаздывайте, молодой человек», — и удалился.

Всякий бы другой на месте Казанцева немало бы удивился и этим билетам и тому, что сейчас можно пойти в театр, да еще музыкальной комедии, или бы посчитал это скверной шуткой, но Казанцев привык принимать все всерьез, спокойно сунул розовые бумажки в карман гимнастерки, рядом с комсомольским билетом и солдатской книжкой, и направился ко мне. Козырнув по всей форме, он сказал:

— Разрешите обратиться.

Мне это не понравилось, и я буркнул:

— Ну, чего тебе?

— Увольнительную в город. Имею билеты в театр.

Я стал внимательно изучать его бледное лицо с веснушками на переносице, темневшими, как ржавые шляпки надежно вколоченных гвоздей, понял, что с мозгами у него все в порядке, и тут же догадался, для чего ему понадобилась увольнительная.

— А адрес Кошкина тебе не нужно? — зло спросил я.

— Нужно, — невозмутимо ответил он.

Наверное, у меня тогда все-таки очень плохо обстояло дело с нервной системой, и я, взбесившись, стал материться и, пока матерился, понял, что добуду этому синеглазому архангелу и командировку и дам ему адрес Кошкина, пусть он валится ко всем чертям.

Через два часа он получил свой дневной паек, который, собранный воедино, выглядел шикарно: сухарь, пайка хлеба, два кусочка сахара и сто граммов водки. Эту водку нам выдавали регулярно, она была синяя, как денатурат, но вкусная и крепкая, как настоящая водка. Выбритый и умытый, туго подпоясанный ремнем, хотя шинель висела на нем коробом, Казанцев вышел из казармы и, как это полагалось по тем временам, взял карабин. Прямым ходом он направился на кладбище. Пошел он туда не только в надежде подцепить попутную машину, но еще и потому, что у него там было дело.