Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Четверо приткнулись в угол. Вверху в щель было видно небо. Оно часто дышало и вздрагивало от белых отсветов. Суглинный и санинструктор повалились на ящики. Стало слышно их похрапывание и бормотание.

Замятин не мог спать, хотя все в нем ныло от боли. Он не заметил, как отчалили, почувствовал только слабую качку и плеск воды.

Чухонцев сидел напротив в темноте. Замятину неудержимо захотелось потянуться к нему, дотронуться рукой, чтоб проверить: здесь ли ротный или его тоже нет?

Чухонцев, видимо, почувствовал его движение, прерывисто, словно ему сдавили горло, вздохнул.

— Какие ребята были, — сказал он тихо.

Его булькающие слова, будто камни, упавшие в воду, заколебали темноту, и она горячими волнами ударила по лицу Замятина.

«Он плачет», — догадался Замятин, и ему стало страшно.

— Какие… ребята… были, — опять сказал Чухонцев.

Замятин не выдержал, судорожно протянул руку, нащупал плечо Чухонцева, обнял его, и полузабытое, далекое чувство, похожее на материнскую ласку, обдало Замятина. Плечи Чухонцева вздрагивали под рукой. Замятин знал сейчас, очень хорошо знал, как дорог ему этот человек, бесконечно близок. Любимей его нет никого на свете.

Трюм покачивало. Пахло гнилью и потом, скрежетало металлом, и шумели всплески волн за бортом. Замятин и Чухонцев сидели, словно слившись воедино, с одним дыханием, с одним биением сердец. И это чувство глубокого родства было выше всего, потому что заслонило все остальное и властвовало не только над ними, но и над спящими, бормочущими людьми, над транспортом, над морем, над небом, вздрагивающим от всполохов…

Был рассвет, когда они выгрузились в Ленинградском порту. За домами клубы дыма просвечивались красным, набухали и лопались. У кирпичных пакгаузов выстраивался полк.

Трое образовали свой строй, и на шаг вперед вышел Чухонцев. Он стоял приземистый, поправляя под ремнем почернелую от грязи и пота гимнастерку. Он стоял так, будто за ним была полная рота.

Суглинный мусолил в губах окурок. Рябое лицо его оплыло от тяжелого сна.

— Воевать пойдем дальше, — сказал он, будто собирался на привычную работу.

— Сми-иррно! — дрогнула в воздухе команда.

— Смирно! — повторил ее Чухонцев.

— Направ-во! Шагом арш!

Совсем почти забыв, как это делается, они выбили шаг и двинулись из порта на улицы Ленинграда. Замятин шел, вглядываясь в дома. Они стояли по-утреннему задумчивые, поблескивая черными стеклами, крест-накрест заклеенными бумажными полосками. Он смотрел на дома, как на людей. В душе было сухо и терпко. Там не осталось ничего, кроме ненависти и любви: ненависти к тем, кто убил Шишкина, Калмыкова и других ребят, кто приполз к окраинам этого города, испоганив гадючьим следом землю и отравив своим дыханием небо; любви к этому миру: к домам, к влажной мостовой — ко всему, что сейчас окружало его и чем он сам еще жил.

Впереди была война, и они шли по Ленинграду.

…В Ленинграде шел дождь. Он шел почти весь день, изредка утихая, словно уставая от своей нудной, однообразной работы, а потом снова принимался за дело, сперва горячо, с нахлестом и дымом пробегая по улицам, будто спешил заглянуть во все переулки; затем умерял шаг, становился спокойным, неторопливым, по-стариковски шаркая по асфальту. Над домами тянулись густо-серые хлопья облаков, тянулись бесконечно, словно совершая кругооборот вокруг города и снова возвращаясь к своим местам.

На заводе Замятина встретили весело. Он узнал в отделе, что все работают над новым заказом. Значит, и его ждет уйма дел. Потом спустился в цех к монтажникам. Запах теплого машинного масла, эмульсии и краски показался ему родным, домашним. «Так пахнет только у нас на заводе», — подумал он.

Замятин узнавал от ребят новости, выслушивал заводские анекдоты, смеясь и вставляя замечания, и радовался, что снова он дома, у своих, где ему всегда было и будет хорошо.

В праздничности этой появилась трещина после того, как он побывал у главного инженера. Встретил тот Замятина шумно, обнял, усадил на диван и начал расспрашивать, как работалось на атомной станции.

— Ну, чудесно! Просто чудесно, — говорил главный, потирая от удовольствия руки. — Значит, чувствуем себя прекрасно?

Замятии ждал, что главный заговорит о новых заказах, предложит ему войти в группу, как это бывало много раз прежде, но тот о заказах молчал, говорил, что выдадут Замятину премиальные и что надвигается лето — не худо бы подумать об отдыхе. Вот в завком поступили отличные путевки на Крымское побережье.