Анатолий Полянский - Село милосердия

Улыбка сбежала с сухих губ Билыка. Лицо окаменело, стало квадратным, некрасивым.

— Точно ничего не известно, девочки, — отозвался он. — Но все может случиться. Положение на фронте тяжелое.

— Вот и я говорю! — воскликнула Ульяна, но в голосе ее не было торжества. — У Окунинова немцы точно Днепр перешли…

— Ой лишенько! Откуда ты знаешь?

— Беженцы рассказывали. Наших там порушили видимо невидимо.

Все работавшие на току женщины слышали, о чем говорила Хобта, и теперь с надеждой смотрели на Билыка. А он стоял и мучительно думал, что сказать? Какие слова найти, чтобы вдохнуть веру? Красная Армия действительно отступает, оставляя город за городом. Возможно, Киев будет сдан. Не исключено, что фашисты придут сюда… Он окинул окруживших его женщин внушительным взглядом и, вытащив из кармана газету, сказал:

— То, что здесь написано, касается нас.

— Кучаковцев, что ли? — заглядывая через плечо директора, поинтересовалась Варвара Соляник, крупная широколицая дивчина с яркими голубыми глазами. Про нее в селе говорили: озорная, огонь-девка.

До войны Варвара работала сверловщицей на вагоноремонтном заводе в Дарнице, получала хорошую зарплату, жила легко и привольно. Кучаковцы думали — назад никогда не вернется. Но в начале июля Соляник, появившись в селе, громогласно заявила: «Все! Хватит мотаться по свету. Домой приехала. Давайте работу!» Она не стала объяснять, что, когда подошли немцы, завод закрылся, а рабочих, в основном женщин, отправили рыть окопы. Две недели с раннего утра до поздней ночи копали они под Киевом противотанковый ров, переворачивая лопатами горы земли. Вкалывали до изнеможения. Лишь когда немцы подошли совсем близко, их отпустили по домам…

Билык с улыбкой покосился на Соляник. Как все жизнерадостные люди, она очень ему нравилась. Много было в дивчине какой-то лихой, неукротимой силы.

— Обращение здесь опубликовано, Варя.

— Чье?

— ЦК партии и правительства Украины.

Он читал медленно, хорошо поставленным учительским голосом. И каждое слово не просто доходило, а впитывалось слушателями.

— «…Стоном стонет теперь земля, куда ступила нога фашистских извергов. Кровавую тризну справляют гитлеровские людоеды. Не проходит дня, чтобы в том или ином месте, захваченном фашистами, не совершалось бы преступления, изуверства, перед которыми бледнеют все ужасы, какие знало человечество…»

На току установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленным зловещим рокотом канонады. И, наверное, поэтому то, что читал Билык, приобретало особенный смысл.

— «Весь украинский народ, все народы Советского Союза поднялись на борьбу с фашизмом. — Голос Билыка взлетел немыслимо высоко и подрагивал от волнения. — Никто не должен стоять в стороне. Пусть каждый делает то, что в его силах и возможностях. Пусть каждый помогает ковать победу над фашизмом…»

Директор школы умолк, а девчата под впечатлением услышанного все еще смотрели ему в лицо, словно это помогало усвоить, воспринять, проникнуться страшным смыслом сказанного. Потом молчание рухнуло. Заговорили все разом, нервно, громко, перебивая друг друга.

Ольга Комащенко резко подняла руку:

— Кончайте митинговать, подруги! Все нужные слова в газете есть, лучше не скажешь. Надо делом отвечать!

— Да, девчата, будем работать! — поддержал ее Билык, берясь за лопату.

Кто-то тронул его за плечо.

— Гаврилыч, закурить не найдется?

Он обернулся. Рядом стоял Василий Ерофеевич Дворник, невысокий кряжистый мужичок в неизменно надвинутой на лоб кепочке, отчего лицо казалось как бы приплюснутым. С кепкой Дворник никогда не расставался, прикрывая лысую голову.

Говорили, когда-то Василий Ерофеевич был кудряв. Его смолистому чубу завидовали все парни на селе. Но в двадцать четвертом году волосы, словно их кто вытравил кислотой, вдруг полезли пучками. Что только он ни делал: мыл разными составами, травы, как советовали знахарки, прикладывал, дегтем мазал — ничто не помогало. Голова вскоре стала гладкой, как колено. Доктора потом сказывали — облысел в результате ранения.

Может, и так, кто знает? Дворник ведь был солдатом еще в первую империалистическую. Крепко его садануло в лопатку осколком снаряда, легкие даже задело. Так и осталась памятка на спине в ладонь шириной, затянутая косыми рубцами.

— Тебе махорки, что ли, Ерофеич? — переспросил Билык. Он уважал этого выдержанного, работящего человека, пользующегося среди сельчан славой мужика степенного и рассудительного. Недаром к нему частенько даже с другого конца села шли за советом: когда кабана резать, пора ли картошку сажать, устоялось ли сено…