Владимир Бутромеев - Любить и верить

— Покуда человек жив? Где кончается душа и начинается тело?

Студенты и так и сяк. Святой Августин, мол, писал, что есть материя, а что дух, соединение их — и есть человек, то да се — одним словом, хоть что, да сплели. А иезуит тогда на любимого конька:

— Что раньше было: курица или яйцо?

— Яйцо, — отвечает Рыжий.

— А кто ж его снес?

— Курица раньше, — кинулся поправлять Длинный.

— А из чего она вылупилась? — жалит епископ.

Покрутились, покрутились хлопцы, да крылья и опустили. Приказал им иезуит писание учить, трактаты зубрить и хотел уже уходить, но заметил Нестерку.

— Ты что, тоже в богословы? — И давай с ходу: — Покуда человек жив?

— Как сказал Заноза, если есть хочется, значит существую, — отвечает Нестерка.

— А где кончается душа и начинается тело?

— Там где зачешется — там душа кончается, а тело начинается.

— Что раньше: курица или яйцо? — не унимается иезуит.

— Петух, — режет Нестерка.

— Как это? — удивился иезуит.

— А так. Если яйцо раньше, то как же курица без петуха снесла? Верно?

— Допустим.

— А если первая курица, то разве могло то яйцо, из которого она вылупилась, без петуха появиться?

— Не могло, — нахмурил лоб иезуит.

— Вот и выходит, что петух сначала!

Задумался ученый муж. Такого рассуждения ему ни в самых древних книгах читать, ни от самых мудрых философов слышать не приходилось.

— Ну что ж, запишем тебя в академию, будем богословию учить.

«Эге, — подумал Нестерка, — учил Мартин Петра, а сам что дубина». — А вслух говорит:

— Чему у вас тут научишься, коли вы сами не знаете, что курица без петуха не несется. А если уж вы такие философы, то ответьте и на мои вопросы.

Покраснел епископ, не пристало, мол, ему на вопросы всяких бродяг отвечать, но студенты вокруг собрались, «диспут, диспут», шумят.

— Ладно, — говорит иезуит, — давай свои вопросы. — Неловко ему перед студентами.

— Кто первый: баран ила Адам?

— Конечно, Адам.

— Вот и промахнулся. В писании ведь сказано, что сотворен Адам в самый последний день, после «зверей и скотов по роду их».

Заерзал иезуит на стуле, а Нестерка дальше:

— Какого животного в Ноевом ковчеге не было?

Иезуит уже не спешит, боится опять впросак попасть. Взял писание, полистал и отвечает:

— Всех было по паре.

— До единого?

— До единой живой твари.

— А вот, и нет.

— Нет, всех по паре! На, читай!

— Книга книгой, а мозгами двигай. Рыба была в ковчеге?

Еще больше покраснел иезуит. Надулся что жаба на кочке.

— Давай, — говорит, — третий вопрос.

— Эге, третий. Как у вас все просто, в академии. Я-то на ваши, на все три ответил. Кладите десятку: на угадаете — пропала.

Стыдно иезуиту, надо ему перед студентами оправдаться, хоть на один вопрос ответить, положил десятку на стол, а Нестерка ему:

— Когда ксендз крест в штанах носит?

— Ты насмехаться! Где это ксендз крест в штанах носит?!

— А где это он его без штанов носит? — отвечает Нестерка. А потом, недолго думая, хвать десятку — и ходу.

Вот такая история приключилась с Нестеркой, когда он чуть было в академию не поступил. Только история эта имела еще продолжение.

Иезуит хоть и разозлился на ловкого бродягу, но слов его про петуха никак забыть не мог. Вопрос ведь не простой. Сотни лет лучшие богословы голову ломают, никак решить не могут. Изложил он все по форме, как по тем временам было положено, доказал и сформулировал постулат о первенстве петуха и отправил свое сочинение в Рим. А оттуда вместо наград и повышений в сане грозное письмо: не путай, олух, божий дар с яичницей! С тех пор все чересчур ученые академики и недолюбливают Нестерку. А ему и горя мало. Яйцо он уважает всмятку, курицу на сковородке, а петуха в лапше.

Вот такой из него богослов получился.

Хотел пожить Нестерка на ту десятку, что получил с епископа за «вилософию», да где там, в городе червонец не деньги. Не успел оглянуться — надо опять что-то промышлять. Идет он мимо красильни, а там остатки ненужной краски сливают. Зеленые, синие, красные — прямо радуга ручьем бежит. Вспомнил тогда Нестерка старый фокус. Поймал ворону, раскрасил ее теми красками — каждое перышко в особый цвет. Получилась чудо-птица. Связал он ей тонкой ниткой клюв, чтобы не каркала, и понес на базар продавать.

Накрутил на голову старое полотенце вроде чалмы, накинул на плечи попону, стал в птичий ряд и кричит:

— Редкая птица, заморская, не каждый себе такую роскошь позволит, только у китайского императора во дворце живут, пользуйтесь случаем!