Владимир Бутромеев - Любить и верить

Через несколько дней Платон не шел уже на работу. Ларион одиноко стоял у калитки. Летали пчелы. Ларион стоял, опираясь всем телом о калитку, словно не хотел кого-то впустить к себе во двор. Казалось, он вдруг понял, что в последний раз смотрит на улицу, дома, траву, на людей, изредка появлявшихся в конце улицы. И казалось, он изо всех сил хотел продлить это мгновение и угрюмо-радостно, всем своим могучим телом и мозгом удержать в себе и вокруг себя жизнь.

А жить хотелось. Хотелось жить!

Хорошо было жить, жить долго, но наступает время уходить, куда — неизвестно. И когда это случится, и как, и будет ли больно — неизвестно. Жизнь уходит — песок просыпается между пальцев. Образы далекого приходят, становятся явью, потом уходят. Небольшая, полная воды речка, краешек леса, перепаханное, переборонованное тракторами поле с зелеными иглами-стебельками озимых. Несколько старых диких яблонь, корявых, черных. Заросшая, сгладившаяся яма от погреба, и все. Это был хутор. Здесь жили люди.

Когда-то, давно-давно, человек, обезземелев и поскитавшись по свету и оказавшись, может, за тысячу верст от родного клочка земли, того, что кормил не одно колено его предков, послужив, где пришлось, купил на все нажитые деньги эту землю.

Первый год перезимовал в землянке, а потом обжился, поставил хату, и пошел род, храня имя своего зачинателя, который первым прирос к этой земле, — Данила.

Плавно и мягко падает первый зимний снег. Вспомни то, что ты не помнишь. Данила, потом был Виктор, потом Гришка, потом прадед мой — Иван. С вечера снег опускается на землю, на соломенную крышу, на старые дубы на опушке леса. Снег потом лежит белым самотканым полотном, только корявые ветви дубов черно и остро торчат к небу. Снег мягкий, теплый, земле было хорошо под ним. Земля — полоска в 15 десятин между краешком дубового леса, речкой и хутором — блаженно отдыхает от тяжких трудов. Благословленная руками предков, нажитая Данилой — никогда не горел, не сох на ней хлеб, в самую сушь находила влагу, поила, в мокрядь не мокли на ней хлеба, укрытая от заморозков, от ветров и града земля, земля, благословленная богом и людьми. Почему я, не притронувшийся к ней, помню это? Неужели дано мне помнить, как дед привел трехлетнего и долго стояли над ямой от погреба, смотрели туда, где вместо старых дубов стояли темные и колючие ели.

Вспомни то, что ты не можешь помнить.

Умерший за много до меня прадед — Иван — выходил во двор. Весна, скоро пасха, тепло разлито во всем, все хочет жить. Садился на колоду, снимал белую холщовую рубаху, складывал ее и расстилал на коленях. «Тогда, в турецкую войну. Всю Болгарию мы прошли, а ничего от того не поимели, потому что ходили не за богатством, а за свободой, болгары нам как браты». Тепло разлито во всем, скоро пахать, все хочет жить. Тело, крепкое еще, впитывает тепло весны и солнца.

Жили помногу, много видели, напитывались жизнью вволю и умирали, не выживая еще из ума, без страха, с ясным сознанием, чувствуя — вот оно, я ухожу — все остается. Остается род, под соломенной крышей рассыпается звездами Млечного Пути небо — звездами — огоньками жизней бывших, давно минувших и будущих.

Обычай человеческий — оставить хоть что-нибудь от ушедшего навсегда — даже, если сжигают, и то хотя горсть пепла. А еще ближе человеку отвести для ушедшего немного места в этом мире, последнее пристанище бывшей жизни. С крестом, могилкой, оградой и лавочкой, чтобы можно было прийти на радуницу к тому, к кому уже нельзя прийти. Прийти, посидеть, помянуть добром, исполнить старый обычай: преломить на могиле хлеб, выпить, коснуться мысли о том, что скоро и самому.

Сколько их на земле — тихих сельских кладбищ, хранимых временем и людьми. То светлыми и по весне радостными на голубизне неба березовыми рощами, то сумрачными, со старыми липами, то у самой деревни — обязательно с множеством галочьих и вороньих гнезд, то где-нибудь далеко — у реки, на обрыве, в лесу, при дороге, в поле.

Кладбища, кладбища, путающие в детстве, не существующие в молодости и понятные и привычные к пожилым годам, к старости. Здесь, под крестами, наше начало, истоки дней — деды, прадеды, предки. Здесь, где-нибудь поближе к своим, наше продолжение.

Совсем похожее на лесок, с краев поросшее сосенками, нестройными осинками и березками, с угадывающимися липами в средине, запаханное полями со всех сторон. Старое хуторянское кладбище. Два рода нашли здесь приют, и каждый год обновляется, не расширяясь, это место, приходят рассеянные жизнью по близлежащим деревням сородичи на вечное свое, совместное поселение.