Владимир Бутромеев - Любить и верить

На остановке не выдержал, соскочил в вагон, к печке. Поехали, заходит проводница: «Як ты тут аказауся?», а я как услышал это «як» — стою, слезы катятся, слова сказать не могу… Не выгнала, так и ехал около печки. И вот она говорит: «Красное — Белоруссия!» Смотрю в окно — а там лес! Сперло все в груди, ком в горле, собралось все в одно, если б слезы — выплакал бы все.

Потом добрался до своей Лесковки — ночь, двенадцать часов, стучу, а мне не открывают, боятся: «Кто?» — «Я!» А кто это поверит, что я, а мне плакать хочется. Открыли и то не верили, что это я…

А изо всех нас, между прочим, хорошие люди получились. Простов на кране работает, большие деньги зарабатывает. Орехов пошел в милиционеры.

— И ты теперь — передовик!

— А что смеешься, из всех кинопередвижек района один я план даю.

Мелколесье кончилось, дорога вышла на поле. Справа тянулось небольшое полувысохшее болотце. Впереди показалась деревня.

Две маленькие комнатки тесно заставлены столами. В первой люди попроще, те, кто копал могилу, делали гроб. Кирзовые сапоги, фуфайки, все не раздеваясь. Во второй комнате — приглашенные. Бухгалтер колхоза с женой, родственники, соседи. Дочь в черном платье с черным шарфом, грустная, уже выплакавшая слезы, немного отошедшая от горя.

На столах вино, оладьи, приторно залитые сметаной, салаты с приторным, жирноватым отливом майонеза. Жареная свинина. Потом принесли горячую картошку.

Голоса поднимаются в низенькой комнатушке куда-то вверх, рождая ощущение простора в вышине. За отдельным столом сидят бабка Семениха и четыре ее помощницы. Это они поют. Бабка согласилась приехать отправить покойницу. Девяносто один год, рослая, с большим лицом, перед началом разговора у нее долго трясется нижняя губа. Бабка пользуется большим уважением на похоронах и на крестинах. Радуница на кладбище не начинается, пока не придет она. Девяносто один год, мудрый житейский ум. Дочку выучила в институте, живет теперь у нее в городе. Но домишко свой и усадьбу не оставляет. Приезжает весной, сажает картошку, помогает соседям. И хотя от помощи можно отказаться, никто не отказывается. Вместе ведь долго жили, много пережили бед и много маленьких радостей — вместе и теперь. Да и помощь, она вроде и не нужна, а всегда не лишняя в любой крестьянской работе.

Отправить покойника лучше ее никто не может, нет авторитетнее человека в этом деле. Как выносить, кому первому прощаться, где стоять родственникам — последнее слово за бабкой. Большое дело, если она согласится приехать отправить. Но приезжала она уже редко — если только кто из близких.

Когда все разошлись, мы, кто поближе, человек шесть остались. Сели за маленький столик. Все были довольны, что бабка приехала, не забыла своих. Поговорили о хозяйственных делах: что делать с домом, мебелью, когда справлять шесть недель.

Домик покойницы был ветхий, мебель незавидная, деревенская, у дочки своя жизнь далеко отсюда.

Таня пришла к Толику с двумя детьми от Андрея. Андрей — рыжий, худой, длинноногий, неразговорчивый, неуживчивый ни с кем. Года три после армии, когда еще ходил на общие работы, не поладил со своими, и председатель дал ему комнатку при колхозной гостинице, где обычно жили студенты, когда приезжали копать картошку. Потом его сделали бригадиром — было в нем что-то такое, и он справлялся. Таня вышла за него против воли матери. Правда, старушка сразу смирилась и пошла в эту каморку с одним окном, даже без печи, на зиму ставили «буржуйку». Пошла потому, что дочь сразу через год родила сына — попробуй обойдись зимой, с этой «буржуйкой», купать маленького, пеленки стирать, сушить. Потом родилась девочка, Танина мать присматривала за ними, пока все на работе. Сидела насупленная, вот, мол, как получилось у дочки. Дочка — болезненная гордость и надежда — прожившей уже свой век одинокой бабы, ее Таня была справная, красавица, и не такое виделось замужество — и вот все как…

Строились. Наспех поставили хату на горе, перешли на зиму в нештукатуренную. В хате наконец печь, варить картошку, ставить обед с утра, чтобы не готовить потом в кастрюльке на керогазе.

Хозяйство свое. Сарая не было пока, Андрей сгородил времянку из досок, утеплил соломой. Баню сразу поставили — двое детей, без бани нельзя.