Майя Фролова - Современная девочка. Алюн

Думать о Тане он тоже себе не позволял. Мама права, что отвадила ее: Таня — та брешь, через которую в его душу пролезала слабость, неуверенность, чувство неполноценности.

Когда в госпиталь приходили шефы из школ, институтов, училищ, он воспринимал их так же, как книгу, как радио, как кино, — это отвлекает, помогает жить. А потом пришла Таня со своей скрипкой. Маленькая худенькая девочка. Сколько Алеша ни вспоминал, ему казалось, что с тех пор никаких шефов больше не было — одна Таня.

Таня не только играла, она рассказывала о театрах, об артистах, о Ленинграде; говорила об этом так страстно, красочно, что Алеша стал постепенно хорошо представлять и город, в котором, конечно, не был, и его театры, и артистов с их переживаниями, удачами и неудачами. Новый мир вместе с Таней проник в его душу. А главное — скрипка. Теперь, слушая по радио симфонический оркестр, он отделял особый голос скрипки, который неразрывно был связан с Таней.

Раненых в палате было много, Таня играла и рассказывала для всех; но уже с самого первого раза Алеша знал, что, даже поворачиваясь к нему спиной, Таня вся направлена к нему, только к нему, а когда она, играя, глядела на него, прямо в глаза, неотрывно, то в палате они оставались втроем: он, Таня, скрипка.

Таня стала приходить каждый день. Его жизнь делилась на три этапа. Сначала — процедуры, разговоры с врачами. Но, что бы ни делал, он делал машинально, а в душе радостно и тревожно ждал Таню. Когда она приходила, глядел на нее, слушал, и было ему так бесконечно хорошо, что ни о чем думать просто не мог. Таня ни разу к нему не прикоснулась, не спросила о болезни, будто он совсем здоров, будто для нее это все не имеет значения, ни госпиталь, ни ранение, — только он сам. Слова и прикосновения были просто не нужны. А потом начинался третий, мучительный этап. Таня уходила, и он начинал думать о себе и о ней. Открывалась та самая предательская брешь: у него нет будущего, он не нужен Тане, безногий, ни с чем — ни здоровья, ни образования. У Тани ведь тоже нет родителей, ей нужна опора, а она такая слабая. А он — калека, и, может быть, на всю жизнь. Таня впервые заставила его так подумать о себе — калека…

Мама, которая как раз в это время нашла его, уловила только этот, третий этап. Она стала приходить к Алеше как раз тогда, когда после лекций приходила Таня. Таня, конечно, чувствовала недоброжелательность матери, но была с ней упорно вежлива, приветлива и к Алеше отношения не меняла.

Раненые полюбили Таню и за скрипку, и за то, что она осиротела на войне, что она ленинградка. К тем, кто пережил блокаду, относились особо, как и к тем, кто прошел через фашистские концлагеря. На тяжелой войне это было самым тяжелым. Поэтому Алешина мать ничего не решалась сказать Тане. Но потом, когда Алешу выписали из госпиталя, не пустила Таню к ним домой. Наверное, из-за Тани она и из госпиталя забрала его так поспешно.

Из своей комнаты Алеша слышал, как мама говорила Тане, которая очень быстро разыскала их:

— Девочка, не ходи к нам, не обнадеживай Алешу понапрасну.

— Вы не понимаете! — пылко воскликнула Таня. — Вы…

Но мама перебила ее, стараясь говорить шепотом:

— Я все понимаю, я ведь тоже была молодой. И все же прошу тебя: к Алеше не ходи.

— А Алеша, он сам…

— Он тоже не хочет, чтоб ты приходила.

— Это неправда! Алеша! — крикнула, позвала Таня.

Но мама, видно, просто выставила ее за дверь. Разве Таня могла справиться с нею, с ее жилистыми, натренированными руками.

Если бы он мог встать! Он накрыл голову подушкой, чтоб мама не увидела его лица, но мама в комнату не заходила, тихо копошилась на кухне, пока сумерки не запеленали все предметы, не повисли над кроватью надежным заслоном от маминых глаз… Она права, она трижды права: он должен один пробиваться через свою беду, ну, разве что с мамой, потому что она мать и это ее право. Он не должен никого больше впутывать; пусть не будет никакой отдушины, через которую просочатся боль и сомнения.

И вдруг сердце стукнуло: «Таня!» Он услышал ее скрипку. А может, радио? Нет, радио выключено, там передают что-то спортивное. А скрипка билась в стекло. Таня играла где-то недалеко. Неужели прямо на улице? Зовущее, обнадеживающее и требовательное рвалось в комнату. Проехала машина — заглушила; кто-то звонко пробежал по плитам — увлек музыку за собой; продребезжал смех, которому тоже никакого дела ни до него, ни до Тани. А может быть, это ему чудится? Алеша подтянулся на руках, взял костыль, стоящий у изголовья, поднял им шпингалет, сильно нажал на раму. Окно растворилось.