Евгений Гущин - Дом под черемухой

— А мы-то при чем? — запальчиво крикнул Мишка Овсянников с места. — Разве можно всех под одну гребенку? Кто поймал свою собаку, тот пускай и платит.

— Белая Айка, Василия-то, участкового, все время с Тайгуном паруется. Она тоже не обробеет! — крикнул кто-то сзади, подзадоренный Мишкой. И лишь теперь вспомнили, что Василия нет на собрании. Закрутили головами, загомонили.

— Где сам Василий-то? Почему не пришел?

— Его наше собрание вроде как не касается!

— Как же — участковый…

Андреич поднялся, разъяснил:

— Он в Черемшанку по делам уехал. Я справлялся.

— У него, значит, дела, а мы — бездельники, — крикнул опять Мишка, но Андреич строго постучал ладошкой по столу:

— Чего ты шумишь, Овсянников? Чего собрание в сторону уклоняешь? Приедет участковый, поговорю с ним отдельно. Давайте-ка все-таки выступать по существу. Надо помочь Машатину.

Николай Овсянников с презрительной усмешкой смотрел в сторону. Усмехаясь, что-то шепнул соседу. И тут Иван не выдержал, вскочил:

— Не надо, Андреич, перестань, — сказал он со стыдом. — Ты меня защищаешь, как какого-то сироту. Не надо никого упрашивать. Обойдусь без жалельщиков.

И торопливо выскочил на волю.

Дома, не снимая сапог, прошел в горницу. Распахнул шифоньер, полез под стопку белья, где обычно хранились деньги. Все белье перерыл, но деньги нашел. Насчитал двести тридцать три рубля. Этого было мало, и он принялся шарить по карманам зимних пальто, старых пиджаков. Где завалялся рубль, где — забытая мелочь. И когда он понял, что всю сумму ему не собрать, швырнул деньги на стол…

Насилу дождался жены.

— Тоня, давай отдадим деньги. Не могу я так. Отдадим — и легче мне будет. Душа не выносит.

— Да уж куда как легко будет, — невесело усмехнулась жена, — легче некуда. У нас столько и денег-то нету.

— Займи на работе.

— Ты думаешь, что говоришь? Займи да отдай… Ничего себе. Один хочет за всех рассчитаться. Эх, Ваня, Ваня, недалекий ты у меня мужик, недалекий. Про Тайгуна ни одна душа не знала. Зачем ты высунулся со своей честностью? Себе только во вред сделал, никому больше. Другие-то мужики смеются над тобой. Дескать, ну и дурак, сам сознался.

— Пускай смеются, — глухо отозвался Иван. — А по-другому я не умею. По-умному-то.

Антонина легла спать, а Иван вышел на крыльцо покурить перед сном. Сидел на ступеньке, вздыхал. Обидно было. Права ведь жена-то: мужики знают, что не один Тайгун виноват, а остались в сторонке, будто ни при чем. Хоть бы кто слово в поддержку сказал.

Поднял голову. Кто-то невидимый шел в сумерках, скрипя сапогами. Сюда, к нему шел. Калитка отворилась, и Иван узнал участкового.

— Василий, ты, что ли?

— Я, Иван, я, — негромко засмеялся тот, здороваясь за руку и присаживаясь рядом. — Только приехал. Жалко, на собрание опоздал. Но раньше не мог. Как жизнь-то?

— А-а, — хрипловато откликнулся Иван.

— Никто, значит, платить не захотел?

— Ни одна душа.

— Обойдемся… Дай-ка закурить. Устал, как собака. Три дня с мотоцикла не слазил.

Нежданно-негаданно пришли в Счастливиху нудные мелкие дожди; небо стало серым, унылым, и поселок тоже выглядел серо и жалко. Синюха плотно укуталась облаками. Грязноватыми клочьями то опускались, то поднимались по ее ватным бокам летучие туманы, растворяясь в серой беспросветной мгле. Над трубами домов поднялись сырые дымы, и люди вышли на улицы в резиновых сапогах, в шапках и телогрейках, совсем как осенью.

Дожди, однако, скоро кончились. Но когда небо прояснилось, оно оказалось бледным, слегка лишь подсиненным и не по-летнему высоким: вслед за дождями пришли ранние холода. Вообще-то похолодание было не коренное — стояла середина августа, и тепло еще побудет, это все знали, а едва похолодало, как в поселке наперегонки затрещали моторы бензопил. Напуганные холодами, жители принялись спешно заготавливать дрова. Этой ранней непогодой природа словно напоминала, что лето не бесконечно, на пороге осень, опомниться не успеешь, как придет зима. Природа подстегнула даже самых беззаботных, дохнув на них будущей стужей.

Пора было заниматься дровами и Ивану. Обычно в эту пору у него во дворе стояли уже высокие поленницы. Он загодя трактором притягивал хлысты, пилил, колол, укладывал, чтобы за остатние летние дни дрова подсохли и зимой горели бы весело. К середине августа, бывало, Иван развязывался с дровами и принимался набивать патроны для промысла, зная, что уйдет в тайгу и оставит семью в тепле, душа болеть не будет. А теперь возле сарая горбилась всего одна жалкая поленница, и если топить по-хорошему, этих дров недели на две только и хватит. Сосновых кряжей раньше навозить не успел, все недосуг было, и теперь, пока стоит сушь, пока дороги не расквасило, надо бы сходить в рудоуправление, выписать лесу-кругляку с десяток кубометров и попросить трактор. Но ведь идти-то надо опять же к Ситникову, ни к кому другому. Дровами занимается профсоюз, он и лес выписывает нуждающимся, и трактор выделяет для вывозки. В пору заготовки дров рудкому выделяют трактор «Беларусь» с тележкой. Так что как ни крутись, а никак не обойти Ситникова, никаким боком. Идти же к Якову Кузьмичу Ивану не хотелось.