Евгений Гущин - Дом под черемухой

…Спустившись в поселок, Иван шел домой тихой, окраинной улицей мимо избы Катерины-вдовицы. Избенка у нее была старенькая, пришедшая в ветхость без постоянной мужской руки. Мох грязными клочьями повылезал из пазов, хоть ладонь просовывай. Тесовая крыша почернела, доски испрели. На крыше сидел Ашот, примерял полосу рубероида. С приставленной к стене лестницы тянулась к свешивающейся полосе Катерина с клеенчатым портняжьим сантиметром, выкраивала что-то. Решили, значит, залатать гнилую крышу. Пора — дожди на носу. Да и Ашот скоро улетит к другой семье.

По двору бегала Катеринина ребятня: двое белоголовых и один черненький, как цыганенок, курчавенький, младше всех.

Увидев Ивана, Ашот приостановил свою работу, подумал, наверное, что Машатин идет к ним. Но Иван только махнул ему рукой и прошел мимо, стыдливо отвернувшись, жалея, что не обогнул этот дом по другой улице. Неловко ему было перед хозяевами. Сказать-то им пока нечего.

Ускорив шаг, Иван подумал, что вот к Андреичу ему бы не мешало зайти, к председателю поселкового Совета. Ведь надо как-то выпутываться из создавшегося положения. Однако время было уже позднее, поссовет закрыт, а домой к Андреичу идти не хотелось, и так устал.

Андреич, сухонький, с седой бородкой старик, поджидал Ивана на крыльце его же дома.

— Не ждал? — рассмеялся Андреич.

— Да я было сам к тебе чуть не зашел, — сказал Иван, — но, подумал, — поздно. Ты, поди, из-за скотины пожаловал?

— Надо разбираться, Иван. Никуда не денешься.

— Надо, — кивнул тот. — А я к тебе посоветоваться собирался. Насчет собак. Собаки ведь скот-то режут. Мой Тайгун да другие. В общем, стаей орудуют.

— Собаки, значит? — не удивился Андреич.

— Собаки, — вздохнул Иван.

— А и не мудрено, — спокойно рассудил Андреич, — ведь безнадзорные они у нас бродят по улицам. Никакого за ними угляду. Этим и должно было кончиться. И я, старый пень, тоже хорош: видел, что непорядок, а молчал. Притерпелся. Вроде как так и надо. Придется вам за скотину платить.

— Придется, — согласился Иван.

— А с собаками надо как-то решать. Хватит. Есть же специальное положение на этот счет. К примеру, если держишь собаку, то привязывай, не отпускай в общественные места. Иначе она безнадзорная и подлежит отлову. В общем, так: положение о содержании животных в населенных пунктах я попрошу завтра же размножить и вывесить на видных местах. Тому, кто не будет выполнять этого требования, предъявим штраф. А собак отловим. По-хорошему, Иван, тебя бы надо оштрафовать тоже, но раз уж сам признался, то ладно. На первый раз простим. С Катериной и Маланьей решайте мирно, по соглашению, без обид. А впредь выполняйте положение.

— Ладно, Андреич, будем выполнять, — вздохнул Иван.

Ночью Ивана растолкала жена.

— Вань, слышь, что там такое? — спрашивала она встревоженно, теребя мужа за локоть.

— Где, что? — бормотал он спросонок.

— Да во дворе же. Неужто не слышишь?

Иван придержал дыхание и уловил тонкий, словно ввинчивающийся в душу, близкий собачий вой. Вой начинался с хрипотцой, низко и надрывно, постепенно поднимаясь ввысь, истончаясь до пронзительности и истаивая в мертвой, затаенной тишине, чтобы тут же возродиться снова, еще тоскливее и отчаяннее. Этому близкому голосу вторили слабые, далекие подголоски из поселка, из разных его концов, усиливали гнетущее состояние.

— Ведь это Тайгун воет, — шепотом сказала Антонина.

Иван ничего не ответил, неприятно пораженный полуночным жутким воем своей собаки.

— Он у нас сроду не выл, — с недоумением проговорила Антонина подрагивающим, испуганным голосом. — К чему бы это, а? Очень плохо, Ваня, когда собака начинает выть.

— Конечно, плохо. Спать мешает, — пытался пошутить Иван, чтобы как-то успокоить жену, развеять тягостное состояние, но та шутки не приняла, осердилась:

— При чем тут «спать мешает»? Чего дурачком-то прикидываешься? Ведь они к беде воют. Будто сам не знаешь. Выйди-ка, шумни ему. Всю душу наизнанку выворачивает. С ума можно сойти…

Иван поднялся, подошел к выходящему во двор окошку и легонько, чтобы не скрипнуло, растворил его.

Посередине ограды залитой лунным светом, черной, неподвижной глыбой сидел Тайгун и, задрав острую морду кверху, к льдисто мерцающим звездам, истово, старательно тянул свою жуткую песню, будто жалуясь кому-то далекому в поднебесной темной выси. Когда его голос опустошался и замирал, кобель некоторое время молчал, слушая стылую, настороженную тишину, словно ждал сверху какого-то отклика, одному ему понятного знака, и, не дождавшись его, затягивал снова, срываясь на полпути до плача, до отчаянного рыдающего всхлипа, медленно заостряя голос и заканчивая тихим стоном.