Пауль Куусберг - Кто он был?

Столь печально и подчеркнуто Рихи никогда с Аннесом не говорил. Аннес понял, что Рихи пережил что-то тяжелое. Он сказал:

— Мы не должны ни на миг забывать о бдительности, но бдительность вовсе не означает, чтобы всех скопом подозревать. Слепое обвинение приносит только вред.

Детские, пустые слова, которые ничего не объясняют и никому не помогут. К счастью, Рихи вроде бы и не слышал их.

Он ошибся. Рихи все услышал и насмешливо улыбнулся.

— Бдительность? Да, бдительность…

Явно он собирался сказать больше, но умолк.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Рихи докурил свою самокрутку и, словно бы придя к какому-то решению, сказал:

— Ну, я пойду. Нам обоим будет лучше, если ты меня отпустишь.

— Я тебя не держу, если хочешь, можешь уйти в любую секунду. Считай меня старым приятелем… другом… как хочешь. Я отношусь к тебе по-прежнему. Но одно скажи, за что тебя сюда… отправили?

Слово «штрафная рота» с языка не сорвалось.

На этот раз Рихи не принял в штыки вопрос Аннеса.

— В решении трибунала записано нечто вроде отказа выполнить приказ командира и оказание сопротивления командиру в боевой обстановке.

Аннес словно бы почувствовал облегчение. Рихи это заметил и куснул:

— Боялся, что деранул!

— В плен можно попасть и не желая того.

— Можно, — согласился Рихи. — Здесь есть горемыки, которые действительно оказались в передряге и угодили к немцам. Кто по своей, кто по милости начальства, не всегда так уж гениально нами руководили. Но есть и такие подлецы, кто сам перебежал. От этих такой, как я, мог получить пулю в затылок, знаю я эти молчаливые и кроткие свинцовые глаза… Черт с ними.

Рихард Хурт снова, казалось, посоветовался с собой и продолжал:

— Что касается меня, то я действительно выступил против скота, который подобно тебе тоже носит четыре звездочки. Собирался выстрелить в меня, я вышиб у него из рук пистолет. Он был пьян как свинья, приволок на командный пункт какую-то санитарку и гаркнул, чтобы мы убирались ко всем чертям. Нас было трое: его ординарец, такой же свинтус, как он сам, или того хуже, посыльный из одной роты, который явился к командиру батальона с каким-то докладом, и я. Ну, отдал честь, скажу тебе, паршивое это чувство, когда ты должен стоять навытяжку перед скотом, приложив к козырьку руку. Доложил — все-таки заместитель комбата, — что я из полка, обязан обеспечить телефонную связь со штабом и полковым командиром, что не имею права отлучаться от телефона. Он накричал на меня: мол, не выполняю приказания, что сопротивляюсь, и обещал пристрелить как собаку, если я не сгину немедленно с глаз, и уже стал доставать пистолет из кобуры. Кобуру он на манер немцев носил на животе, дерьмо такое… Я снова попытался объяснить разъярившемуся барану, что мой долг дежурить у телефона, что я отвечаю за связь, что в любой момент могут позвонить и так далее, пока он не выхватил свой ТТ и не наставил на меня. Я увидел, как он большим пальцем сдвинул предохранитель, курок взвелся, патрон вошел в ствол. В глазах у меня почернело. По какому праву он превращает командный пункт в бардак… Ребята гибнут, взаимодействие подразделений трещит по швам, связист, он ведь слышит и понимает кое-что, если у него мозги на месте, а эту бестию не интересует ничего, кроме юбки… Да чего там теперь обо всем этом… Во всяком случае я ждать не стал. Вот и все. Нет, не все. Это меня так взбесило, что я еще и врезал ему между глаз, что, конечно, было глупостью… Теперь я все тебе рассказал и пойду. До свидания. Ах ты мушиный пес! Говоришь, баню на улице Тульби построили! Это ты здорово ввернул.

Аннес внимательно слушал Хурта. Голос Рихи звучал уже совсем иначе, не так, как при упоминании об Артуре. Больше не было нотки подавленности или печали. Перед ним стоял прежний Рихи, человек, который поступает, как считает нужным, который и на дюйм не отступится от своей правды, которого невозможно испугать, готовый пройти сквозь стену. Рихи явно не сожалел о своем поступке, считал его правильным и единственно возможным.

Аннес верил его словам, Рихи мог понимать по-своему, даже превратно, некоторые мировые проблемы, но у него не было в привычке врать или хитрить. Он был излишне, прямо-таки до наивности прямолинейным максималистом, но не компромиссчиком, не конъюнктурщиком и не приспособленцем. Когда-то Рихи сказал ему, что перед злом нельзя отступать, злу нужно противостоять, отвечать насилием на насилие. Они были еще сопляками, ему лет четырнадцать, Рихи — семнадцать-восемнадцать. Спорили о Махатме Ганди, о котором тогда много писали газеты, Рихи восхищался несгибаемостью Ганди, но не разделял принцип вождя индусского освободительного движения не применять насилие против угнетателей. «Если на тебя напали, то не беги, а начинай биться, даже если противник сильнее тебя. О ком знают, что он дает сдачи, с тем запросто не связываются, от такого парня подлюги держатся подальше». Сам Рихи ни перед кем не отступал. Аннес помнил и то, как Рихи защищал свое право перед порикюласким Сассем, парнем наполовину старше его, Рихи тогда не было еще и десяти. Ему крепко досталось, но от своего не отступился. Видимо, Рихи совсем не изменился, хотя жизнь и больно хлестала его. Что могли означать слова Рихи о том, что ему никто не верил, — только то, что он пережил тяжелые дни. На Аннеса особенно подействовали слова, которыми он закончил свой рассказ. А «мушиный пес» означал, что Рихи в конце концов все же признал его своим парнем.