Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Брр! Тошнит!

— Какая хорошенькая! — заметил Анжело, — Неужели девушка?

— Девушка! Чистая лилия! Гарантирую! — крикнули с другой стороны стола.

— Парню повезло, — сказал Анжело.

За столом целовались и смеялись. Какой-то женщине положили за шиворот кусочек льда. Она визжала. В другом конце зала танцевали. Кавалеры роняли своих дам на пол, это вызывало восторг. Меня пригласил танцевать пьяный верзила с рыжей бородой. Когда я вернулась к столу, сонная Колетт печально курила папиросу.

— А где Анжело и Эдди? — спросила я.

— Вон стоят, встретили кого-то, — сказала Колетт.

Я увидела Анжело и Эдди и сутулую спину высокого человека, с которым они разговаривали. Человек держал руки в карманах, у него были черные, давно не стриженные волосы. Человек говорил, а Эдди и Анжело смеялись.

— Кто это? — спросила я.

— Не знаю, — сказала Колетт.

Пако повернулся и взглянул на спину человека.

— О, да это, кажется, Файт, — сказал Пако. — Файт! — крикнул он.

Файт обернулся. Меня поразила его красота. У него были темные, блестящие глаза, прямой нос и тонкие губы. Нижняя губа была чуть полнее верхней. На подбородке была глубокая ямка. Но впалые щеки были сероватого оттенка.

— Пако, — сказал Файт, — толстеешь, а? — и снова повернулся к нам спиной.

— Сюда, сюда, мосье Файт! — крикнула одна из девиц. — Идите к нам.

Файт и Анжело подошли ближе.

— Идите сюда, мосье Файт! — повторила девушка.

— Отвяжись, дура! — сказал Файт и нахмурился. — Это что, твоя? — спросил он Анжело, ткнув пальцем в Колетт.

— Файт, держи себя прилично, — шепнул Эдди.

Колетт отвернулась.

— А это кто? — спросил Файт, указывая на меня.

Эдди сказал.

— Очень приятно! — поклонился Файт, сделав отвратительную гримасу.

Я шепнула Колетт:

— Ну и хам!

И вдруг мне стало невыносимо обидно и грустно. Впервые за этот вечер я вспомнила, что мне снова придется спать на покатом диване, в чужой квартире, и что завтра меня ждет неизвестность. В этот миг я ненавидела и Колетт, и Анжело, и Эдди, как ненавидела дядю Филиппа. Файт и Анжело болтали над моим ухом. Они говорили о живописи, о каком-то Лаверне, от которого ушла Берта и у которого Файт сейчас живет. Они говорили долго, попивая ликер. А я сидела, тупо уставившись в край пустого блюда в синих цветочках, и мне казалось, что эти синие цветочки, нарисованные на блюде, единственные мне здесь друзья.

Зал начинал пустеть. Отец Рике при помощи гарсона разбудил жениха. Жених нехотя встал и поплелся за Рикетт, которая отчаянно зевала. Но, не дойдя до двери, свалился на пол и окончательно уснул. Наконец молодых увели. Наша компания оставалась дольше всех. Рике подошел к нам и велел принести еще вина.

— Поверите ли, — захныкал Рике, — поверите ли, господа, только для дочери, для моей чистой голубки, я устроил такой праздник. Последний.

— Что, кризис? — спросил Эдди.

— Ах, мосье! Не говорите, дорогой мосье! — продолжал Рике, ударяя себя в грудь. — Я нищий, мосье! Я скоро закрою заведение. Вот смотрите — девчонки, — указал он на «подружек». — Еще в прошлом году они приносили мне до тридцати франков в вечер, пятьдесят процентов, а теперь? — Он махнул рукой.

Вдруг Файт повернулся ко мне и сказал:

— Вам не противно здесь, а?

Я почему-то ответила:

— Да нет, не противно. Я только очень устала.

Он посмотрел удивленно и отвернулся.

Когда мы снова вышли на улицу, было яркое солнечное утро.

Мы еще попали на Центральный рынок и долго ходили среди ящиков цветной капусты, огромных туш мяса, гор моркови, редиски и бело-розовой черешни.

Лето наступило сразу. Конец мая, обыкновенно дождливый в Париже, был жарок, как июль. Асфальт таял под ногами, стлалась пыль. Листья уже посерели. В газетах писали: «Это лето будет исключительно жарким и сухим. Такого не запомнят с 1907 года». И люди мечтали, как они уедут на море или в горы, и от одной этой мысли им становилось прохладнее.

Я бродила по Парижу, искала работы, смотрела кругом.

Лицо города сильно изменилось. Город поразил меня. Я вспомнила Елисейские поля двадцать девятого года. Шесть-семь роскошных магазинов, где вещи дешевле пятисот франков найти было трудно. Вдруг появились маленькие магазины, почти лавки. Вместо вывески висела лишь огромная цифра — 150. Это значило, что любое платье, на выбор, стоит сто пятьдесят франков. Я зашла из праздного любопытства, так как денег у меня не было. На длинных вешалках висели платья — куча разных платьев, изящных и веселых. При ближайшем рассмотрении они оказались неаккуратно сшитыми вещами, из плохой материи, но очень модными и красивых цветов. Женщины ходили среди вешалок, сами выбирая, что им нравилось. Набрав целый ворох платьев, они шли за загородку, к зеркалу. Там продавщицы помогали им примерять. Я вышла оттуда расстроенной.