Владимир Домашевич - Меж двух огней

Порой Лукашик угощал ее, так как она никогда не от­казывалась раздобыть ему самогона. Лукашик это ценил.

Она не садилась, а, стоя у стола, выпивала полстака­на, закусывала кусочком хлеба и как-то сразу менялась: вся розовела, слова ее лились плавно и тягуче, и Лука­шик невольно заслушивался.

Начинала она издалека. Один человек рассказывал, что фашисты готовят облаву на партизан. Их теперь, го­ворят, много ходит по лесам. На днях взорвали целый эшелон с пушками. А то недавно убили из-за угла коменданта города. За это немцы расстреляли пятьдесят белорусов и сто евреев, потому что есть подозрение, что стре­ляли из гетто... Вчера ночью партизаны напади на полицейский гарнизон при шоссе. Все сожгли. Немцы поехали вдогонку, да попали в засаду. Вернулись немногие.

Лукашик только диву давался, откуда она все знает! Кажется, нигде не бывает, целыми днями сидит дома. Правда, старик ее ходит по людям с топором за поясом: строит, плотничает. Неужели он приносит новости? Лукашику не верилось, что этот унылый, с носом на все лицо, сонный дядька что-нибудь знает, кроме топора.

Сам Лукашик больше молчал, редко высказывал свое мнение об услышанном, но тетка Марьяна постепенно на­чала считать его своим человеком.

Однажды, стоя возле Лукашика и глядя, как он жадно закусывает чарку первача, она спросила у него прямо, как у своего:

— И что это с вами сталось — так пить начали!

Лукашик сидел с полным ртом и не успел ответить, как тетка начала снова:

— Давно я к вам присматриваюсь: человек вы непло­хой, и люди вас хвалят — детей не бьете, как другие, к немцам не очень подлаживаетесь. А вот почему вы тут — никак не додумаюсь.

— А где же я должен быть? — непослушным языком спросил он.

— Не мне вам советовать. Вы не маленький. А зло та­ить на своих — грех большой...

Он уже понял, куда она гнет, и резко оборвал:

— Не надо, тетка, меня учить. И агитировать...

Лукашик думал, что после этого разговора тетка Марь­яна будет злиться на него, но ошибся. На следующее утро она, как ни в чем ни бывало, принесла завтрак. Правда, новостей никаких не передала, а, может, просто не слы­шала свежих. Зато в обед, поставив перед ним миску щей, сразу начала:

— Вы слышали (она его никогда не называла иначе, только «вы», будто у него и имени не было), этот чело­век, что все ходил по деревням с точилом,— Борух, уже не будет больше ходить. Дознался, что будут евреев рас­стреливать, и сбежал куда-то. А я думала, что он пойдет за своим раввином. Есть же все-таки смелые люди...

— Нашли смелого,— буркнул Лукашик.

— А что ж, не смелый? Смелее, чем...— Марьяна сделала маленькую паузу, словно решая, говорить или нет,— вы! — выпалила она и, видно, сама испугалась.

Лукашик бросил ложку на стол. Лицо его побелело, но голос все же звучал сдержанно:

— У каждого своя дорога.., Я хотел бы знать — не по­ручили ли вам сагитировать меня в партизаны? — Он бро­сил сердитый взгляд на Марьяну, но та стояла, потупив­шись.-- Что-то уж больно вы за меня взялись... А может, я вам мешаю, и вы хотите, чтобы я освободил комнату? Так скажите прямо, я найду другое место.

Тетка Марьяна, слегка растерялась. Отошла к двери и взялась за щеколду.

— Нет, что вы... Живите на здоровье... Я не хотела вас обидеть, простите меня, старую. Что думаю, то и говорю. Больше не буду.— И она пошла, тихонько прикрыв дверь.

У Лукашика после таких разговоров сразу портилось настроение. Он начинал себя упрекать, почему не умер, как другие, с чистой совестью и спокойным сердцем. Почему не умер самой обыкновенной смертью солдата, которому слепая судьба или простая случайность предопределяет умереть от первой пули?

В такие минуты Лукашик, глядя в окно, со страхом ожидал, что вот-вот постучат в дверь, ворвутся в дом пар­тизаны, станут допрашивать, почему он дезертировал из армии, почему пошел служить немцам...

Он невольно искал себе оправдания, но все доводы звучали даже для него самого наивно и неубедительно. Тогда он начинал сам с собой бесконечный спор, в кото­ром пока что еще не было победителя.

А было ли в теперешней жизни Лукашика что-нибудь, чему он мог бы радоваться?

Он с горечью признавался себе, что ничего такого у него нет.

Звериная жестокость, унижение человеческой личнос­ти, абсолютное бесправие и ничтожность человека перед силой — вот что значит «новый порядок». Лукашик был не так слеп, чтобы не понять: пришли не хозяева — оккупанты.

Противно было жить, чувствовать это, видеть. Хоте­лось куда-нибудь сбежать, спрятаться, чтобы пережить лихолетье где-нибудь в затишье, а потом вернуться, когда станет спокойно на земле. А что на ней тогда будет — неважно. Лукашик чувствовал непреодолимую усталость, словно старый конь после долгой дороги.