Владимир Домашевич - Меж двух огней

Снова и снова его обсыпало песком, комьями земли, иссеченным клевером; то ближе, то дальше с визгом рва­лись бомбы и осколки со страшным свистом пролетали над его головой, а Лукашик лежал и, уткнувшись лицом в землю, ждал... Жизнь и смерть в равной мере были те­перь хозяевами его судьбы, жизнь и смерть вели торг за его голову. Жизнь брала тишиною, шелестом ветра, запа­хом цветов; смерть оглушительно ревела моторами, скре­жетала осколками, засыпала землею. Голос жизни тонул, пропадал, гибнул в хаосе этих диких, нечеловеческих зву­ков, и все-таки он жил и был даже сильнее этой похорон­ной какофонии, и в конце концов — победил!

Внезапно хлынула тишина...

Лукашик боится верить своим ушам, боится шевель­нуться, чтобы не спугнуть ее, лежит и вслушивается, вби­рает ее всеми клетками своего тела, пьет, как чудодей­ственный напиток и не может напиться. Только тогда по-настоящему оценишь жизнь, когда ее у тебя хотят отнять...

«Лежать или ждать команды?» — думает Лукашик.

И лежит, ждет, переполненный счастьем от сознания того что он жив, что цел, что смерть обошла его стороной.

Но вот долетел до него слабый стон и развеял всю ра­дость короткого затишья.

Стонал кто-то совсем близко —- слышны были даже хрипы и бульканье в горле.

Лукашик приподнялся, огляделся вокруг. Кое-где из клевера тоже выглядывали головы. Там-сям на поле вид­нелись желтые заплаты — следы разрывов. Лукашик встал на колени, а потом, опираясь на винтовку, поднялся во весь рост. И в тот же миг ему снова захотелось сесть — так задрожали ноги и внезапная слабость охватила все тело. Он закрыл лицо ладонью, будто защищаясь от яркого света, но то, что увидел, стояло перед глазами.

Он встряхнул головой, стараясь развеять страшную картину,— напрасно: она засела в памяти, словно заноза. Почти на самом краю неглубокой воронки ничком лежал боец. Весь его правый бок от ног до головы был словно разрезан огромной пилой. И рядом лежал, тоже распоро­тый, со срезанным узлом, вещевой мешок бойца, отбро­шенный взрывом чуть подальше от воронки.

Лукашик постоял минуту, потом, волоча ноги по гу­стому клеверу, пошел к дороге, так и не отнимая ладони от лица. Стонов он больше не слышал, слышал только шарканье ботинок и странно далекие голоса команды, хотя он знал, что люди еще недавно были тут совсем близко.

6

Теперь они уже не боялись самолетов — над их голо­вами раскинули свои густые шатры вековые деревья. Бойцы шли не спеша, отдыхая душой после налета, кото­рый порядком выкосил их ряды. Шли хмурые, молчали угрюмо. Они почернели за эти дни, обросли бородами, обмундирование стало грязным. Брели раненые, выделяясь набрякшими кровью бинтами. Усталость и смертная тоска были в глазах этих бойцов, которые только и знали, что отступать, и еще ни разу не почувствовали окрыляющей силы победы.

Лукашик, раздувая ноздри, всей грудью вдыхал настоенный на лесных травах влажный воздух, шел, высоко задрав голову, любуясь раскидистыми кронами деревьев, порой срывал с березы листок, брал его в рот, жевал горь­кий хвостик. Это как будто успокаивало, отгоняло мрач­ные мысли.

Мысли и в самом деле были невеселые. В голове все время крутился вопрос: до каких пор они будут отступать? Где та, вооруженная по последнему слову техники армия, которой мы так гордились недавно? Лукашику иногда на­чинало казаться, что ее и не было совеем, — если б была, не пришлось бы им вот уже который день без передышки идти на восток, бросая на произвол судьбы все, что не может убежать, чего нельзя забрать или уничтожить. Немцев теперь остановить трудно, никакие водные рубежи, никакие природные преграды, за которые можно уце­диться, не помогут измученным отступлением бойцам одержать такую лавину. Тут нужна хорошо подготовлен­ная, глубокая оборона, сквозь которую не смог бы про­биться с первого удара этот стальной вражеский клин...

В сумерках поредевший батальон выбрался из леса. На опушке сделали привал, каждый взводный подсчитал своих бойцов, строго приказал никуда не отлучаться.

Отделение сержанта Букатова собралось вместе. Кто сидел на разостланной плащ-палатке, кто лежал прямо на траве, кто перематывал мокрые и вонючие от бесконеч­ной ходьбы портянки.

Лукашик, глубоко задумавшись, сидел, опираясь спи­ной о шероховатый комель березы. Винтовку он повесил на тонкий березовый сук. Она опротивела ему и казалась совсем ненужной, так как ни разу не потребовалась для обороны, не выручала из беды, а только резала плечо, ме­шала ползти и бежать. С патронами проще. Лукашик вы­сыпал их из вещмешка, остались только в патронташе, да и те не нужны. Но теперь Лукашик думал не об этом. Ему не давала покоя назойливая мысль, что сопротивле­ние бесполезно, что зря они отступают, пора расходиться по домам. Это была страшная мысль, Лукашик боялся высказать ее вслух и даже оглядывался по сторонам — не замечает ли кто по его лицу, что на уме у него такая крамола?