Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

«И композиторы не пишут, и музыкальные издательства молчат, а песенные тексты, как бабочки: сегодня бал, завтра паутина…»

«Былые заслуги — под астрономическими номерами покоятся они на нетесаных полках архивного кладбища. О, эти занозы в былой гордости!..»

«В грохоте разрывов умирают международные акты. Их хоронит Дух войны, и новые акты рождаются среди изумрудных версальских куртин или над лазурным сонмом женевских вод…» «Боже мой, боже мой», — говорит дипломат и, услыхав собственный голос, делает вид, что поет.

Текстовик в соседнем кресле встрепенулся:

— Вы поете мою песню… Вы ее запомнили. От души благодарю…

Вот так и они сидели, Павлик с Машей, а старая тропинка звала их на Столовую гору, а винты судов и самолетов рыли перед ними воду и воздух, а колесо катилось за колесом.

Желтые вагоны — тиковые диваны, занавесочка на фонаре с догорающей до утренних зорь свечой — старинный второй класс, в котором тетя Аня возила Павлика, а бабушка — Машутку, — звали их с собой.

Зеленые общие вагоны двадцатых годов приглашали Павлика на третьи полки к лесорубам: «Свезем в Пятницкое, а хочешь — в Вологду, желаешь — в Архангельск?»

Одинаково зеленые — жесткие и мягкие вагоны годов тридцатых кричали Павлику и Машеньке: «С нами на Днепрогэс, на Беломорканал, в Махачкалу, в Бийск!»

Длительному курортному отдыху Маша предпочитала восьмидневную поездку в светло-коричневом, так называемом международном вагоне, Павлик любил ночную работу в его подвижных кабинетах.

Как мягко ложился свет из-под золотистого абажура, как сливался вишневый блеск лакового купе с излучением медных вешалок и дверных ручек! А стоило потушить лампу, и за окном возникали любимские ельнички или ракиты под Нежином, а то в деревья Заволжья уходил Сызранский мост или отставали от поезда темнеющие башни Дербента…

Приветствуя гудками и колоколами, Павлика и Машу увлекали суда, на которых они ходили или встречавшиеся им в пути.

Некоторые из них затонули в гражданскую войну, другие погибли в Отечественную, но, поднятые с волжского дна или из черноморских глубин, они вместе с мурманскими рефрижераторами и енисейскими лихтерами, пассажирскими «Тукаем» с Камы и «Довженко» с Днепра, вместе с приписанной к Одессе франтоватой «Кахетией» и заляпанными жидкой грязью, но орденоносными земснарядами, углубляющими выход из Дона, пришли сюда, чтобы звать Павлика и Машу к знакомым и незнакомым берегам…

Павлик вздохнул, и Маша вздохнула тоже.

— Что мне с тобой делать?

Приветственно покачивая плоскостями, приглашали их в полет воздушные корабли.

На этом они летели в Самарканд, на этом — в Вильнюс, этот перебрасывал их с аэродрома на аэродром.

Он таранил тучи, выскакивал из голубенького окошка и вскакивал в другое, вставал на попа и прыгал козлом, что ничуть не тревожило теток в теплых платках, крепко посматривающих, чтобы не ровен час кто-либо посторонний в воздухе не украл их «битоны».

Молочницы 20-ю минуту болтались среди дождевых капель, в непосредственной близости от сучьев, скворечен и телевизионных антенн, перекрыв на 19 минут и 1 секунду мировой рекорд 1903 года, когда летательный аппарат братьев Райт продержался в воздухе 59 секунд.

Воров и на этот раз не оказалось, и хотя отчаянный межрайонный самолетишко то греб крылом мокрые гряды, то, взмыв над деревенскими светелками, вертел цирковые фокусы, ни один бидон не перевернулся и ни одна капля молока не пролилась, вероятно, происходило известное дошкольникам явление, когда на бечевке размахивают незакрытой банкой с песком, а песок не просыпается.

Как писал Гейне: — Heisa! Wie springt das Schifflein — ишь, прыгает, кораблик! — а они сидели в креслах, и к ногам их были прикованы гири.

Павлик пробовал писать — фраза ломалась у него под тяжелым пером, он пытался уловить мысль — мысль ускользала.

За неделю он потерял килограмм и за сутки 300 граммов.

Маша в кресле думала о Павлике.

— Поедем в горы!

— Зачем…

— Я закажу такси!

— Не надо…

К ужасу лечащего врача, профессор согласился, Маша вызвала такси, и Павлику не оставалось ничего другого, как сесть в машину.

Осень дышала теплым мускатом. В ветровом стекле непрестанно менялись ее золото и пурпур, и Машу, как тридцать пять лет назад, волновала осенняя яркость и отчетливость. Маша так надеялась на встречу с водопадом и на свидание если не с теми местами, где они висели над обрушившейся тропой, то, во всяком случае, с началом этой тропы у шоссе.