Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

За предместьями сахарной столицы начиналась ее губерния и губернии к ней тяготеющие — извилистые глубокие яры, журливые криницы, на долгой нивке одинокий дуб — как ветвь страусового пера, и другое — чернобархатный торфяник с растрепанными вербами, сосновые пущи, пшеница, свеклосахарные плантации, над прудом труба сахарного завода, и все это — хлеб и лес, торф и сахар — по копеечке собирало заводскому и торговому деятелю его законный миллион.

Вот здесь-то — на Юго-Западе и в его столице — и предстояло жить и действовать основным героям моего романа.

На Востоке к бабушкиному самовару собирались паровички и верблюды, а бабушкин затерянный между Каспием и Кушкой вагон находился в центре внимания многих заинтересованных стран и правительств.

На Западе бабушка почувствовала себя как Суворов без Сен-Готарда, тем более что дочка Варенька вышла замуж за молодого человека с университетским значком, за преподавателя гимназии — географа, говорившего: «Видите ли, Агафья Емельяновна…» — и поступавшего вопреки ее предначертаниям.

Затем из повиновения один за другим стали выходить все бабушкины подданные, кроме дедушки.

Когда у бабушки родилась внучка, Агафья Емельяновна потребовала, чтобы девочку назвали в честь нее.

Папа-географ позволил себе обратиться к святцам:

— Видите ли, Агафья Емельяновна, великомученица — Агафья, память которой православная церковь отмечает, как вам известно, 5 февраля, отличалась несравненной красотой, но претерпела, как тут сказано, «огня опаление и строгание тела».

— Ни за что! — воскликнула мама и заплакала. Она впервые перечила бабушке, причем с такой пылкой убежденностью, что папа, отложив святцы, поставил стакан на блюдечко и налил маме воды, а дедушка подумал: не налить ли воды и бабушке, однако не налил.

— Друг мой, — обратился папа к маме, принимая у нее стакан, — мы дадим ей имя Вера.

— Вероника, — поправил дядя Андрей.

— Роза, — предложение исходило от Фроси, — она у нас — как розанчик.

Дедушка промолчал.

Мама с горячим от слез и гнева лицом склонилась над своей маленькой, но большеглазой дочкой.

— Ах ты, Машутка-глазенапчик!

Все, не исключая дедушки, замахали руками, но девочка так и осталась Машуткой, то есть Марией.

Добрые феи и волшебники собрались у ее колыбели.

Мама подарила дочке большие глаза, папа — умение давать справки. Андрей наделил племянницу любовью к перемене мест, а дедушка — неразговорчивостью. Затем к Машуткиной кроватке приблизилась Фрося:

— Я отдала бы нашей барышне свое любопытство, если бы оно у меня было.

Последней подошла обиженная бабушка:

— Дарю тебе мой туркменский загар — вот все, что осталось у меня от молодости, когда мне повиновалась сама пустыня.

Бабушка нашла некоторое утешение в энергичном хозяйстве.

Она покупала муку и крупу кулями, мыло и свечи — пудами, а спички и пуговицы — гроссами, и не для запаса, а чтобы все было под рукой и чтобы все как можно скорей раздарить и раздать.

Между тем, пока бабушка производила оптовые закупки, жалея, что базары и ярмарки нынче не те, недавно родившийся XX век совершал свое естественное движение вперед.

В начале века бабушкина приятельница прислала с оказией варенье из кизиля, но за вареньем следовало сходить по указанному адресу.

Фросе страсть как хотелось сходить за вареньем, однако Агафья Емельяновна с Машуткой на руках отправилась сама.

Хотя в окошке поставили лампу, бабушка, не подозревая худого, нашла кольцо звонка, дернула, и по ту сторону двери зазвякал колокольчик.

Бабушке открыл дворник. В квартире производился обыск.

За обеденным столом офицер с серебряными погонами составлял надлежащие описи.

Он позволил себе задержать Агафью Емельяновну и Машутку и направил, как и обнаруженное варенье, в казенный дом, между прочим, с решетками на двух-трех окнах.

Бабушка с Машуткой и городовой с банкой так долго шли по коридорам мимо сидящих городских обывателей и стоящих селян, что Машутка заснула.

Наконец они попали в нужную городовому комнату.

Здесь — уже за казенным столом — писал офицер, тоже с серебряными погонами, а перед ним, как стеклянная церковь, располагалась толстая чернильница.

Банку освидетельствовали, бабушку допросили.

— Извините за беспокойство… не знаете ли вы… он хромает, — и офицер назвал фамилию, которую бабушка тотчас же забыла.

Речь шла о крупном революционере. Как только он прибыл в Сахарную столицу, охранка сейчас же установила за ним слежку. Он выехал в один из городов черноземной полосы и затем в Москву. По дороге соскочил с поезда. Повредил ногу, обратился к врачу и был врачом выдан.