Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

— Ты все придумала, — холодно сказал Равиль. — Тебя испугал мой нездоровый вид.

— Я давно об этом думаю, — опять заговорила Флора. — Все лето. Пока ты не приехал в поселок — мне лучше было. Я слышала от твоих родственников, что ты вышел в большие люди, доволен жизнью. Но только я увидела тебя в мае — я все поняла. Ты одинок и несчастлив. — Он попытался ее перебить, но она не дала ему сказать. — Как ты не понимаешь, что я во всем виновата? Разве можно было так грубо, подло обмануть тебя тогда? Я, наверно, с ума сошла в ту новогоднюю ночь.

Они подошли к крайним домам. Равиль, смущенный, шел рядом с Флорой. Ее взволнованное лицо и быстрые глаза так напомнили ему прошлое, что он зажмурился. «Вот если б случилось чудо, — подумал он. — Не было б этих пятнадцати лет, и мы возвращались бы со школьного вечера».

Он остановился у домика Флоры, взглянул на ее белую блузку, голые сильные руки и юные лучистые глаза школьницы, порывисто взял в ладони это бесконечно родное лицо и стал целовать лоб, заплаканные глаза, голые плечи.

Выставленный в чьем-то окне транзистор пробил полночь. Флора стояла у калитки, безвольно опустив руки, слушала удалявшиеся шаги Равиля и не смела тронуться с места.

Утром мать, поджав губы, убрала со стола нетронутый завтрак.

— И молоко уже не пьет, — сказала она себе и ушла на кухню. Загремев посудой, сообщила: — Люди с утреннего поезда идут. Вон тот молодой мужчина уж не к нам ли сворачивает?

Равиль приподнялся и взглянул в окно.

— Василенко! — обрадовался он. — Инэй, встречай гостя.

Георгий вошел, поздоровался с матерью, протянув ей, по старому башкирскому обычаю, обе руки, потом подошел к Равилю и притянул друга к себе.

— Здравствуй, бродяга, — сказал он. — Не думал я, что ты настолько болен.

Равиль опустил ноги на пол.

— Второй месяц в постели, — сообщил он виноватым голосом. — Вот как болезнь может скрутить. Лечусь пока дома, хотя врач о больнице поговаривает.

Через полчаса они сидели за самоваром.

— Мне, Амина-апа, покрепче, — попросил Георгий.

Мать налила из чайничка одну темно-красную заварку.

— Не вредно будет? — спросила она молодого гостя.

— Конечно, вредно, — согласился Георгий. — Но люблю крепкий чай — привык, когда сидел ночами над кандидатской.

— Ты у нас подавал большие надежды, — улыбнулся Равиль. — Я не удивляюсь, если скоро ты сообщишь, что защитил докторскую диссертацию.

— Надежды можно подавать всю жизнь, — смутился Георгий. — Вот оправдать их тяжелее.

После чаю они отправились гулять. За железнодорожной насыпью начинался редкий, светлый березняк, и Василенко шел впереди без тропок, срывал с веток уже редкие зеленые листочки и растирал их в ладонях. Заметно было, что гуляет он мало и теперь, вырвавшись на природу, глубоко, жадно вдыхает в себя свежий осенний запах леса, спешит и уходит вперед. Равиль медленно брел сзади, часто останавливался отдохнуть. Этот месяц он почти не выходил из дома, осенний лес кружил ему голову, и он с завистью смотрел на быстрый, упругий шаг товарища.

На полянке Георгий дождался Равиля и внимательно вгляделся в его лицо.

— Год назад ты выглядел молодцом, — сказал он. — Сейчас у тебя неважный видок. И вообще, что случилось с тобой? О неприятности на комбинате я кое-что слышал. Но зачем было так переживать, бросать все и ехать куда глаза глядят? Чего не бывает в жизни… Даже мне не написал ни одного письма. И сейчас придумал сверхстранное, будто кроме тебя некому трубы катать. Приехал бы ко мне, устроился на кафедре инженером по научно-исследовательской работе. С твоим богатым опытом ты через год-два выдашь кандидатскую. Обиделся, что ли, на всех?

— Обиделся, — признался Равиль. — Вот я месяц провалялся в постели, о многом передумал. Часто вспоминал наших комбинатских. Но… обиды уже нет. Отвечать за работу кому-то надо. Это раз. Второе: упущения сам должен видеть, без подсказки разных там инспекций. Что приехал сюда и руками решил поработать — не каюсь. Опыт мой никто не отберет, зато я здесь жизнь увидел. Мы ведь с тобой никогда не работали в паре с рабочим человеком, по-настоящему ни одной его мысли не знали.

— Теперь узнал? — Георгий усмехнулся.

— Узнал, — серьезно ответил Равиль. — И еще я себя узнал. Вспоминал и разглядывал снизу того, прежнего Равиля Салимгареевича, что с рабочим человеком говорил, предварительно на все пуговицы застегнувшись. Не умел и не хотел он в рабочую душу заглянуть, все ему недосуг было, суетился, мельтешил, минутку лишнюю выкраивал, а потом часами сидел на необязательных совещаниях, тупел от досады и обильных речей. Были у Равиля Салимгареевича часы приема, он опаздывал на них, иногда вовсе не являлся, радовался, если вдруг никто не приходил. Вот у нас в цехе есть старший мастер Бакиров, своего рода маленький главный инженер. Гляжу на него и злюсь — это же тот самый Равиль Салимгареевич. И у него тоже нет ни минутки времени, тоже суетится, старается отпихнуть от себя живых людей. У него в голове наипростейшие мысли: вовремя перед начальством отчитаться, марафет к их приезду навести, вовремя оформить результаты соревнования между бригадами и переходящее знамя вручить. А бригады толком не знают, за что и с кем соревнуются. И я раньше отмахивался: никому, мол, это не нужно. В бригаде я понял: оказывается, рабочий человек любит соревноваться, переживает, если работает хуже соседа. Вот в каком направлении надо бы поработать, вместо того чтоб закрываться от живого дела отчетностью.