Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Фатых не ответил. Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил листок бумаги. Равиль осторожно взял его, положил перед собой на стол.

— Тут мы изобразили кое-что, — Фатых посмотрел на друга, и тот подхватил: — В тот раз ты уговорил нас катать плети на изоляцию лебедкой. Но мы как-то подумали с Фатыхом: зачем катать плети, зачем лишнего человека на лебедке держать? Надо наш участок переставить вот сюда, за цех, конвейер удлинить, тогда наши плети можно сразу укладывать на ролики и отправлять на участок изоляции.

— Молодцы! — изумился Равиль. — Удивляюсь себе, как это я сразу не догадался?

— Показали мы свои каракули Бакирову, — Пантюха, морщась, разглаживал бумагу. — Он нам говорит: ну, мол, вас с вашими идеями. Мне что, делать нечего? Ему забор теперь надо переносить, конвейер удлинять. Одни убытки…

— Что за человек! — огорчился Равиль. — Рабочие ему мысль несут, думают за него, а он отпихивает их. Лишь бы отчитаться за план, закрыть наряды. Потом хоть потоп… Зачем он кончал институт?

— Всю жизнь в старших мастерах проходит, — поддакнул Пантюха. — Мы пришли к тебе за такой помощью: если б ты описал наше предложение как следует да расчет приложил, тогда б Бакиров на это иначе посмотрел.

— Понял ваш план, — Равиль взял листок в руки. — Сегодня же вечером я задержусь и вычерчу все эскизы. А расчет дома сделаю.

Фатых с Пантюхой поднялись и крепко пожали Равилю руку.

Вернувшись домой, Равиль сел за расчеты. Ему понравилась идея этих дотошных, сообразительных рабочих, и он недоумевал, как ему самому не могла прийти в голову мысль о переносе забора. Только взглянув на эскиз, Равиль понял, почему идея рабочих была для него до сих пор неприемлемой. Воспитанный в суровых рамках комбината с его ограниченными площадями, где нельзя было на метр отступить за свою территорию, Равиль в этом цехе всякий раз упирался в ограду, привычно считая ее незыблемой. Фатых с Пантюхой, смолоду работавшие в полевых условиях, не питали почтения к цеховому забору.

Но расчеты Равиль не сумел закончить. Сильные боли в желудке уложили его в постель. Ночью он ни на минуту не сомкнул глаз. Мокрый, Равиль лежал под байковым одеялом и прижимал к животу колени. Утром он не смог подняться и пролежал в постели весь день.

Мать, встревожившись, позвонила с утра в санаторий и попросила подругу заменить ее на работе.

— Пей парное молоко, — попросила она сына и поставила возле него литровую банку.

Равиль пил молоко и отлеживался на спине, чтобы дать отдохнуть желудку. Он ненадолго засыпал, но тупая, ноющая боль будила его, и он, раздраженный и растерянный, открывал глаза, находил взглядом темное железное кольцо, прибитое к балке когда-то его отцом. За кольцо цепляли зыбку. Вот здесь, в полутора метрах от пола, укачивали и баюкали Тимер-Булата, потом его, Равиля. Что думал отец, склоняясь к зыбке и вглядываясь в сморщенное от плача лицо младшего сына? О том, как тяжело ломать в карьере камень и грузить его вручную в машины? Нет, тогда, после войны, машин было мало, и камень возили телегами. Лошади, хрипя, надрываясь, тащили телеги к известковым печам, где из камня получали карбид. Равиль помнит, как они бросали розовые камни в сугроб и поджигали. Карбид горел бледным, но сильным, устойчивым пламенем, снег под ним таял, и камешек, уменьшаясь на глазах, опускался вниз. Они смотрели сверху в узкую лунку на догорающий карбид и обнажившуюся черную землю, что притихла до весны.

Равиль настойчиво вызывал в памяти воспоминания, чтобы отвлечься от боли, обмануть ее. Тимер-Булат любил опасные игры с карбидом. Он мелко крошил его и высыпал в пузырек, заливал водой, быстро вставлял деревянную затычку и швырял в озеро. Мальчишки убегали за кусты и оттуда смотрели, как рвется в воде самодельная бомба. Но однажды пузырек разорвался в руках Тимер-Булата, и он едва не остался без глаз.

Но боль снова возвращала его из детства, и Равилю снова казалось, что внутри его сидит маленький жестокий зверек, царапает и рвет ему внутренности. Молоко только на время успокаивает это кровожадное существо.

— Инэй, — позвал он мать.

— Что, улым? [11] Улым — сынок (башк.) . — спросила она и быстро вошла в комнату. Видимо, мать сидела у себя за перегородкой.

Равиль вгляделся в красные запавшие глаза матери, ее увядшие щеки и признался:

— Сам не знаю, зачем позвал.

— Знаешь… — сказала мать и скорбно оглядела сына. — Ребенок ждет помощи от матери всю жизнь, пока она жива. Отец рассказывал, как умирал на войне Валинур, сын Рафата. В полном уме восемнадцатилетний парнишка звал мать. Верил, видать, что она помогла бы ему. Но вот как тебе помочь, сынок? Я ведь давно вижу, что плохо тебе, нездоров ты. Лето вон кончается, а тебе все хуже, хоть ты и скрываешь. Сперва я думала, переживает, мол, сын за свою старую работу. Потом гляжу, ты и простой работой не брезгуешь. Вильданов, который у вас на горе работает, как-то рассказывал, что ты работящий и тебя там уважают. Тимер-Булат всегда говорил, будто ты белоручка. Ошибся тут старший… Или ты другим стал. Не знаю.