Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Мать помолчала, что-то переставила на столе и заговорила быстрым шепотом:

— Жалко мне его, Бану, сын ведь он мой. Пока здоровый где-то в чужом городе жил — мало о нем думала. А теперь… ночью у него кровь пошла, он на меня смотрит, как ребенок, а я ничем помочь не могу. Что делать? Тает на глазах мой младшенький!

Мать за перегородкой беззвучно зарыдала. Родственница, завздыхав, стала утешать ее.

— Это мне большое наказание, — уже спокойнее добавила мать. — Нельзя обходить детей. В трудные годы я частенько кормила Тимер-Булата тайком. Какой грех!..

Равиль, не двигаясь, лежал в теплой постели и не мог заставить себя отвернуться к стене и не слушать мать.

— Везла бы ты его на операцию, — советовала Бану-апа.

— Уж и не знаю, — ответила мать. — Что с ним потом будет? Думаю иной раз, если что, хоть на моих руках отойдет…

Равиль обмяк и прикрыл глаза. Липкий пот покрыл лоб и шею. «Плохи мои дела, раз уж и мать перестала надеяться», — решил он.

Равиль ясно представил себе табут [12] Табут — гроб (башк.) . , в котором его понесут на кладбище, растерянное лицо брата и Флору. Старенькие родственники из окрестных аулов будут шептать молитвы, суетиться возле табута и заглядывать в вырытую могилу, больше озабоченные тем, чтобы покойника уложили, как полагается, лицом на Кыбла — священный мусульманский храм с покоящимся там черным камнем, что, по преданию, был послан небесами древнему аравийскому народу в знак предостережения и могущества всевышнего.

Беспощадная картина ухода в небытие, вечный мрак представлялись Равилю все четче, почти осязаемо. Ему стало нечем дышать. «Это уже через месяц, — думал он. — Нет, наверное, быстрее. Но почему? Зачем так мало отпущено мне жить?» Как страшно, что он ничего не успел сделать за свою жизнь. После его смерти ничто на земле не будет напоминать о нем. Если б он в свое время завел семью… Хорошие дети помнят и берегут память об отце всю жизнь.

Вошла мать и вгляделась в отвернувшегося к стене сына.

— Ты уже проснулся? — ласково спросила она.

Равиль откинулся на спину и посмотрел на мать заблестевшими глазами.

— Инэй, — сказал он и поймал ее взгляд. — Мне все хуже с каждым днем. Я пятнадцать лет ношу зло на Флору. Она не жила эти годы. Она очень настрадалась… Я простил ее. У меня ни на кого нет больше зла. Ты ее тоже прости. Хорошо? Вот что я хотел тебе сказать…

Мать закрыла лицо руками и убежала из комнаты.

Равилю стало легко. «Ну что я испугался? — удивился он. — Все проходят э т о, и я пройду». И еще он подумал, если б вдруг ему повезло дожить до первых весенних дней…

Равиль проснулся около десяти. За окном шел мелкий дождь. Холодный порывистый ветер налетал с реки, Равиль открыл окно, приободрившись, встал с койки и сел за стол. Разговор матери с родственницей успел потускнеть в памяти.

Холод шел в открытое окно. Равиль натянул на себя шерстяной свитер, с трудом переставляя ноги, побродил по избе. Скоро он почувствовал сильный голод. На плите стояла сковородка с остывшей картошкой и чайник. Равиль отставил картошку. Ему вдруг захотелось яичницы с луком. В лукошке яиц не было, и он вышел в сарай. Куры, нахохлившись, поглядели на него слипающимися глазами и снова задремали на своем насесте. Только петух зорко проследил за руками человека При его молчаливом неодобрении Равиль выбрал из гнезда свежие яйца и ушел в чулан за луком. Здесь, в пыльном полумраке, в нос ему крепко ударил запах свеженасушенных трав. Пучки их свисали со стен, с жердочек, круглые желтые венчики пижмы пестрели с дверного косяка, ноздри щекотал запах ежевичных листьев, в корзинке краснели ягоды высушенной лесной земляники. Еще несколько знакомых с детства трав разглядел Равиль в чулане, даже листья вездесущей будры разложила мать на полочках под потолком. Кое-каким травам Равиль вовсе не вспомнил названия.

«Что это с инэй случилось? — подивился он. — Вроде не было у нее такого пристрастия». Он ушел на кухню, кое-как растопил печь и изжарил яичницу. Горячая сковорода шипела, стреляла брызгами масла. Равиль бегом пронес ее на стол, отрезал от каравая крупный ломоть хлеба и сел за стол. Уничтожив глазунью, он хлебом собрал горячую смесь яичницы, масла и лука и отправил сочный ломоть в рот. За этим занятием застала его мать. Она удивленно смотрела с порога на сына. Высокие сапоги ее, грубый плащ, берестяной туес и даже старый платок были забрызганы грязью.