Уткур Хашимов - Дела земные

Перед глазами Мукаддам вдруг снова встала та ночь, молодая женщина на их постели и муж в нижнем белье, стоящий в дверях. Она хотела сказать отцу что-то резкое, но сдержалась и только опустила голову.

Заговорила мать:

— Доченька, разве сыщешь мужа, который ни разу не побранил бы или не побил бы свою жену? Не быть же из-за этого при живом отце сиротой вашему ребенку?.. У Мукаддам подступили слезы к горлу, но она продолжала, молчать.

— У нас в роду не было еще таких, которые уходили от мужей, — заговорил снова отец. — Уже по всей махалле судачат об этом… Не упрямься зря, пусть кипящий казан остается с прикрытой крышкой. Другого выхода нет.

Мукаддам молчала.

— Ты шла замуж по своей воле, — вступила мать. — Мы тебя не принуждали. Что ж ты навлекаешь позор на наши седины?..

«По своей воле! — горько подумала Мукаддам. — Конечно, по своей… Но если человек однажды сделал глупость, неужто его за это казнить всю жизнь?..»

— Он завтра приедет, — закончил отец.

Мукаддам встрепенулась:

— Кто?

— Завтра придет твой муж и заберет тебя, — повторил отец мягко, но тоном, не терпящим возражений. — Он признал, что виноват. Конь о четырех ногах — и то спотыкается.

— Я не вернусь к нему, — в тон отцу ответила Мукаддам. — Змею сколько ни выпрямляй, она все будет кривая… Я не вернусь к нему, папа.

Черные глаза отца засверкали, он резко выпрямился, вдавив кулаки в столик, крикнул:

— Пойдешь! Не пойдешь — так я сам тебя отведу!

— Не пойду!

— Пойдешь!

Кровь бросилась Кари-ата в голову, но и в Мукаддам заговорила своевольная отцовская кровь. А кроткая, робкая Анзират-хола металась, ломая руки, между мужем и дочерью.

— Не пойду!

— Не кричите так! — умоляла Анзират-хола. — Напугаете мальчика. Оставьте это. Утром… Образуется все.

— Пойдешь, сукина дочь! — кричал отец, и руки у него дрожали, а на губах выступила пена.

— Не пойду! Я ваша дочь, между прочим. — Мукаддам вскочила.

Глаза отца сверкнули огнем, ногой, одетой в ичиги, он так ударил по тахте, что столик, пролетев мимо Мукаддам, упал возле желоба для стока воды и с треском разломался. Упала посуда.

— Уходи прочь из дому, неблагодарная тварь!..

Мукаддам шагнула к отцу.

— Я и сама уйду, не беспокойтесь!

Бросившись наверх, она схватила с кроватки Шавката, завернула в одеяльце и побежала к выходу. Дорогу ей преградила мать, упав на колени и пытаясь забрать ребенка, Анзират-хола причитала, и кричала, и плакала, но Мукаддам, ничего не слыша, оттолкнула ее и выскочила.

— Не трогай ее, Анзират, пусть уходит! — ревел отец, трясясь от ярости. — Пусть лучше пропадает, чем будет позорить наши седины!..

Мукаддам сбежала вниз по кирпичным ступеням, оглянулась в последний раз на отчий дом и выбежала на улицу. Сразу ее волосы растрепал ветер, осушил слезы, текшие по лицу, толкнул в грудь, останавливая, задерживая. Мать догнала, ее, уцепилась за платье:

— Доченька, родная, образумься, останься! — кричала она. — О горе мое, почему я дожила до этих дней, почему не умерла раньше!..

Мукаддам бежала дальше, не помня себя, и мать вскоре отстала.

Ветер свистел в закоулках, раскачивал фонари на столбах, пятнал сырые стены дувалов тенью бегущей Мукаддам. Не заботясь о том, что ее могут услышать, молодая женщина рыдала в голос, Шавкат проснулся и, тоже надрывался от крика.

Ташкент! Как и любой другой город, ты равнодушными объятиями принимаешь счастливых людей, но точно так же равнодушно распахиваешь просторы своих улиц перед человеческим горем, ты не можешь сочувствовать каждому, ибо нас много…

Окна высоких домов еще светились, и за каждым текла своя жизнь. У кого-то она была прекрасной, полной, напряженной; кто-то провожал и встречал новый день, не требуя от него ничего, радуясь, что жив еще, а кто-то так же, как Мукаддам, молил о смерти. Но на улицах только она одна сейчас неслась как безумная, позабыв все на свете, ее шаги и ее рыдания высоко отдавались в каменных стенах.

Наконец Мукаддам в изнеможении опустилась на большой валун, которым заканчивалась ведущая к ним улица. Перевела дыхание, собираясь с мыслями, поправила платок на голове, укутала теплее Шавката, дала ему грудь.

Когда-то, когда она была совсем маленькой, на этом камне сидела женщина, продававшая семечки, про нее говорили, что ее муж погиб на фронте. Тогда Мукаддам «несчастье» казалось словом, которое касается только других людей, сама же она представляла себе жизнь как нечто безоблачное, светлое, дарящее одни радости.