Уткур Хашимов - Дела земные

Шавкат уснул, мать ушла к соседям, Мукаддам, достирав и развесив пеленки, стала подметать двор и чистить посуду. В калитку постучали.

«Это он! — у Мукаддам оборвалось сердце, она узнала стук мужа. — Не буду открывать. Зачем…»

Но, помедлив минуту, она все-таки пошла, видно, в душе ее жила надежда на ошибку, на то, что Алимардан скажет ей какие-то слова, которые перечеркнут, как страшный сон, вчерашнюю ночь.

Откинула цепочку — перед ней и точно стоял Алимардан. Лицо его было почерневшим, глаза запавшими. Вспомнив, что у нее расстегнут ворот платья, Мукаддам собрала в горсть воротник — и сама удивилась этому жесту: словно перед ней стоял чужой мужчина.

— Вот я пришел, Мукад… — сказал, наконец, Алимардан с такой нежностью и тоской в голосе, что у Мукаддам все расплылось перед глазами от слез, подступивших к горлу. Пальцы у него дрожали, она смотрела на эти пальцы, покрытые мягкими волосками, на эти руки, протянутые к ней. Она вспомнила, как ласкали ее эти пальцы, эти руки, потом подумала, что эти руки ласкали и ту женщину…

Задохнувшись от сдавившей сердце ненависти, Мукаддам прошептала:

— Зачем вы пришли? Что вам нужно?!

— Мукад… — Алимардан улыбнулся. — Ну?.. Поторопись…

Мукаддам, закусив от обиды губу, облокотилась о стену. Когда-то она каждый вечер и даже утром слышала от него эти слова: «Поторопись, родная, я соскучился!..» Но кто знает, сколько женщин с тех пор слышали от него эти же слова…

— Уходите! — с ненавистью повторила она. — Я не хочу вас видеть!..

Ей хотелось, чтобы Алимардан заплакал, встал на колени, упрашивал ее — может, она и простила бы его, где-то в ней еще жила надежда на примирение. Но в то же время она понимала, что никогда до конца не сможет простить и забыть. А Алимардан не стал умолять.

Лицо его вдруг сделалось сухим и отчужденным, он пожал плечами:

— Как хочешь… Но из-за Шавката все-таки подумай. Я буду ждать.

— Не дождетесь! — выкрикнула Мукаддам и, захлопнув калитку, заперла ее дрожащими руками на цепочку. «Мерзавец! — шептала она. — Какой подлец, отребье!.. Я буду ждать… Не жди!..» — ее душила ненависть, и глаза ее поэтому были сухими.

Прошлую ночь Мукаддам не спала, так что сегодня она легла рано, сразу как только вечером покормила Шавката, и он уснул. Задремала, но вскоре проснулась и вскочила: ей почудилось, что кто-то стоит возле постели.

— Тише, — сказала Анзират-хола. — Приехал отец… — она вздохнула и закончила дрожащим голосом: — Он все знает… Он был у твоего мужа и разговаривал с ним. Он зовет тебя…

Мукаддам молча постояла, собираясь с мыслями, слушая, как воет за окном ветер и стучат по стеклу ветки урючины. Потом пошла вниз.

Комната, оклеенная цветастыми обоями, была полуосвещена, на курпачах, на почетном месте сидел отец, перед ним стояла хонтахта, на ней фарфоровый чайник с чаем и две пиалы. В одной был мед.

Мукаддам поздоровалась, но сама едва услышала свой голос. Отец мельком поглядел на нее из-под нависающих бровей и ничего не ответил. Лицо его было бледным и сумрачным. Мукаддам присела на корточках у двери. Вошла мать, не сводя испуганных глаз с мужа, тоже опустилась на корточки рядом с Мукаддам.

Отец молчал, опершись кулаками о край хонтахты. Анзират-хола тайком кивала Мукаддам, чтобы она заговорила первой, спросила о здоровье отца, о том, удачно ли он съездил, но Мукаддам молчала, понимая, что, как ни тягостно это ожидание первой реплики отца, если она заговорит, отец разъярится еще больше. Наконец отец прервал молчание.

— Что случилось? Почему ты здесь, а не дома?..

Мукаддам продолжала молчать, не находя, что ответить. Ведь отец уже знал все, зачем же без толку толочь воду в ступе.

Тогда торопливо заговорила мать:

— Вода в реке, помутнев от гроз, снова становится прозрачной… Завтра вы сами отвезете ее к мужу, и все забудется…

— Я не пойду к нему, мама! — прервала ее Мукаддам. — Не трудитесь напрасно…

Отец зыркнул на нее глазами, но продолжал сидеть, сгорбившись, уперев напряженные, с надутыми венами кулаки в края низенького столика.

Мать растерянно замолчала, прикрыла беззубый, проваленный рот узкой сухой ладонью и замерла так. Ветер за окнами усилился, потрескивали сучья урючины, что-то гудело под стрехой айвана. Лампочка, висящая под потолком, медленно раскачивалась из стороны в сторону, переползала и тень отца на стене.

— Я говорил с твоим мужем, — нарушил, наконец, тишину отец. — Он во всем раскаивается. Говорит, приходил тебя упрашивать, да ты его прогнала.