Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Я вот тоже недавно возвернулся. На окопах был. Заграждения делал, — жаловался Назарьев. — От самого Сталинграда пешком топал по бездорожью целую неделю. Ночь иду, а днем в, кустах отсыпаюсь. — Игнат поглядел на носки стоптанных сандалий. — Отлеживался два дня.

— Чего ж плохие заграждения делал? Танки-то идут. Хе-хе, чудаки. Пол-Европы Гитлер покорил, а красные хотят бугорками и ямками его остановить. — Сысой захохотал, упершись ладонями в колени. — Заграждения делал… Хе-хе… Не думал меня живым увидать, а? Признайся.

— По правде сказать — не думал. Кажись, по тебе молились.

— А я вот знал, что приду. Вер-нусь, — пророкотал Сысой. Повернулся к Игнату. — Наша порода живуща́я. Нигде не пропадем. И вернулся не бедным родственничком. Ну, как ты тут жил? Рассказывай. — Ударил Игната по колену. — Не тронули. Уцелел. Да, диковинно.

— Жил, как умел. Наперед не забегал и в хвосте не тянулся.

— Чтоб незаметным быть? Правильно. В серединке не так наглядно. А иначе-то как и можно было… Как-то захотелось мне письмо тебе написать, да люди добрые рассоветовали. Будут, мол, друга твоего на допросы таскать. Нехай живет спокойно. Придет время — свидитесь. Вот и пришло времечко. Мне вот рассказывали, что ты на хуторе один правду-матку в глаза резал, один против властей шел?

— Всяко бывало.

— Одному-то могли и рога поломать, Или женушка выручала? Она же вроде как из бедняков. В бригадиры выбилась.

— Я за чужие спины не хоронился. — Игнат удивился тому, что Сысой так скоро все вызнал.

— Не серчай, это я так. Если бы таких, как ты, больше на хуторе было. Может, и жизнь была бы другая. Где ж отец?

— Уехал тогда на Кавказ, высылки убоялся. Там и помер.

— Добрый, крепкий был старик… Доконали, сволочи. Я своих тоже там похоронил. Уж очень не хотела маманя умирать на чужбине. Детей нажил?

— Пацан растет.

Из кухни вышел четырехлетний черноглазый Гаврюшка в белой рубашонке и коротких штанах. Просеменил к отцу, потерся о его колено. Игнат платком вытер ему нос, шепнул:

— Иди, иди к мамке.

— А ну-ка, погоди. — Сысой взял двумя пальцами Гаврюшку за подбородок, поднял, поглядел в глаза: — Ишь ты… А ведь на тетушку смахивает. На Любаву, а? Глаза-то, глаза…

— Гм… тебе видней.

— Не встречал ненароком?

— Н-не приходилось. — Игнат отвернулся.

— Счастливо будет жить казачонок при новом порядке.

— Чего раньше не приезжал? До войны?

— В лапы большевичков? Хе-хе, шуткуешь, Итнат?

— Возвертались люди с выселки — и ничего… Строились, жизнь налаживали. Песни развеселые играли.

— Песни… Мое положенье — особое. — Сысой поднял подбородок я поглядел на Игната несколько сверху вниз. — Я внук атамана. Да и не стал бы я горбить на партийцев. Ты мой характер знаешь.

Пелагея выбежала из кухни, схватила сына за руку, увела.

— Прошел я по хутору, и вспомянулось все, ну будто вчера это было. Э-эх… И пора была такая — теплая осень. Помнишь, как Трофима хоронили? Соседа твоего? Комиссаришка его пристукнул. И не вспопашился парень. Живо укатил. А уж какой здоровяк был, герой на скачках. — Сысой нетерпеливо мял пальцы, похрустывал. — А как голосила Нюрка, землю целовала возле погреба напоследок уезжаючи. Уморили красавицу. Пропала. — Сысой распалялся, дышал чаще. — Попотешились они над нами, кровушку попили. Да, вот как она, жизнь, повернулась-то. Теперь не отобрал бы бог здоровья. — Сысой сопел, глядя куда-то на верхушки тополей. — А ты помнишь небось Варю с хутора?..

— Суходольского? — подсказал Игнат.

— Вот-вот. Ну, где мы бились парнями вот за эту вольную жизнь. Так я встрел Варю на выселке. Отчаюга-баба. Разговорились — своими оказались. Была она под особым надзором. А за что? Будто заухаживал за ней раненый красноармеец после того, как ты сбег от нее. Зашел он к ней в сарай, вроде бы приставать начал, а она выскочила, сарай на замок — и подожгла. Тот бедняга от страху продрал руками соломенную крышу и вылез. Но пожалел, не убил ее. Смелая бабенка. Таких хоть в эскадрон.

Помолчали.

Игнат на миг представил осиротелый и запустелый двор и кучу золы на том месте, где был сарай. Какая-то часть жизни отдана была судьбою рока тому двору, сараю. Сколько было там передумано, пережито…

А вот красногвардеец Тимофей, может, и по сей день на том хуторе?

— Помнишь, как ты комиссаришку хлопнул? — прервал раздумья Сысой.

— Давно это было, — Игнат страшился этих воспоминаний.

— Давно, а все ж зачтется. А кто поджег сараи и силосные башни?