Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Из-за плетня глядел Назарьев на чужеземных хозяев с любопытством и страхом. Понять хотелось — что за люди припожаловали из далекой страны, чем сильны они, что прут с неимоверной силой по донским степям, рыщут день и ночь в небе?

Бывало, в первые годы Советской власти заскакивали в хутор банды, но они всегда боялись выстрела из-за угла, погони, преследования. Эти же ходят вольготно по дворам в трусах и сапогах. С кошелками собранных в курятниках яиц, не торопясь, вышагивают к берегу Ольховой, к мосту, безбоязненно разгуливают в колхозных садах. Берут у хуторян все, что приглянется, что можно унести, — от красивой брошки, колечка до тяжелых корзин с хлебом, с яйцами. Берут нахально, с издевкою. Силу за собой чуют на земле и в небе. Чем отличаются они от лазаревской и кулагинской банды?

Демочкину бабку и мать прогнали в сарай, сами курень заняли. Библиотеку учителя — толстые книги, альбомы, тетради — свалили в одну кучу и подожгли. Дать бы одному, другому по морде. Так ведь убьют. С удовольствием убьют. И тут же забудут. И выйдет, неумно. Жил-жил, мыкался, начал было жить по-человечески, а кончил жизнь дураковато, как мальчишка. Нет, сдержаться надо. Поглядеть, что и как дальше будет.

…Пелагея все еще стряпала в летней кухне. Пора бы и позавтракать. Игнат остановил взгляд на старинных синеватых фотографиях в рамках на стене. Отец, мать, бабка, дед… Давно нет никого в живых. Теперь бы сели рядком за стол да все по-семейному и обговорили.

Поглядел в окно — по улице вышагивал немец с пистолетом на левом боку, в начищенных сапогах, с кошелкой, — с такими кошелками, бывало, бабы выезжали на базар в станицу. «Пошли с поборами, — озлился Игнат. — Вот так ходил в престольные праздники хуторской поп со свитою. Зачитает молитву от перелаза, а войдет в дом, молитва и кончится. Забирает пасху и яйца или другие гостинцы и уходит. Но тот хоть не частил так, знал день и меру. А эти, что на парашютах спустились, уже третий день обирают хуторян потихоньку».

Кто-то требовательно постучал в окно и пропал. «Немцы, должно. За животиной какой пожаловали. Добрались и на край хутора», — предположил Игнат и выругал себя за то, что еще не оторвал курам головы. Сгреб со стола письма племянницы, сунул за старинное в резной оправе зеркало: мало ли на какого дурака нарвешься.

Возле крыльца, подбоченясь, в высоких начищенных сапогах, в шляпе, черном костюме стоял хуторянин Сысой Шутов. Игнат слегка оторопел. Тряхнул головою. Не обмишулился ли? Будто нет, он, Сысой. Сколько лет не виделись? Ведь в тридцатом выселили его с отцом, и будто пропал человек — никому не прислал весточки. Слетаются соколики на родину.

— Здоров, годок! — Сысой, улыбаясь, кивнул, сверкнул рядком крупных вставных зубов, снял шляпу.

— Здорово, Сысой. — Игнат сходил по крутым ступеням, вглядываясь в знакомое лицо.

— Не Сысой я теперь. Семен.

— А-а, ну это ничего. Вроде как благороднее. Семен… Ничего, лишь бы не Курт. Каким ветром тебя?..

— Да не ветром, а родная стежка привела. Ты думал, что ж, я навеки с хутором разлучен? Нет, брат.

Все такой же у Сысоя сухой острый подбородок, оттопыренные уши, только вот слегка ссутулился и засиял залысинами. Лицо желтое, высохшее, со свежими порезами от бритвы. Пожали руки. На пальце у Сысоя сверкнуло кольцо.

— С приехалом тебя, что ли? Поздравлять или как?..

— Так-так. И как же иначе? Спасибочко. — Сысой оглядывал Игната, улыбался, но глаза были строги, насторожены.

— Чего так глядишь? — скороговоркою спросил хозяин.

— Не видались давно, как же… Ты вроде как растолстел на советских харчах. — Посмеялся Сысой, оглядывая худого Игната.

— Что у меня — семеро по лавкам, что ли… — невесело отшутился Назарьев. — Из каких же краев?

— Я, брат, помотался по свету. Поначалу был там, где Ермак Тимофеевич голову сложил. Всякого досталось — и лес пилил и уголек долбил. Было дело. Ежели б не казак, не выжил бы. Да чего уж… где был, там нет…

Уселись на широкой скамье возле кухни, и Игнат сразу почувствовал запах нафталина. Кто-то долго держал под спудом старого покроя сысоевский костюм.

Подувал легкий ветерок, у ног вздрагивали тени листочков густой зеленой груши.

Пелагея высунулась из кухни, раскосмаченная, разгоряченная. Вглядываясь в гостя, заморгала, улыбнулась растерянно.

— Здорово, землячка! Ай не признала? — Сысой приподнял шляпу.

— Доброго здоровья. Да лет-то уж много ушло. — Пелагея скрылась в кухне, затихла.