Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Саша размышлял, а руки и ступни делали свое дело. Он вел машину расчетливо, осторожно, стараясь не ловить рытвины и ухабы. Но все равно на каждой выбоине или кочке машина громыхала так, что казалось, вот-вот развалится.

«Рессоры ни к черту! Да по таким дорогам ни одна сталь не выдержит, — расстраивался Саша, прислушиваясь то к сухим щелчкам, то к глухому стуку. — Хоть бы из Форта вернуться да на ремонт встать…»

«И куда гонит, — кривился Халелбек, переживая за отца. — Не кизяк везет! Не понимает, что ли?»

Он тронул шофера за плечо:

— Слушай, полегче… А то запчасти не соберем…

Саша не ответил, круто вывернул баранку, чтобы объехать ноздреватый булыжник, лежащий на пути, и, как нарочно, впоролся в узкую, с крутыми бортами расщелину, прорытую то ли ветром, то ли вешней водой. Газик тряхануло так, что пыль, таившаяся в складках брезента, потекла по стеклам, а в кабине повисло облако, будто кто-то вытряс мешок из-под муки.

— Просишь как человека, — в сердцах укорил Халелбек, изменив своему правилу не делать замечаний. Он беспокойно взглянул на отца, но тот как ни в чем не бывало сидел впереди и даже глаз не приоткрыл.

— Кто ж под руку говорит, — прохрипел Саша, откашливаясь, и, приоткрыв дверцу, плюнул на дорогу. — Вот и врубились… Мангышлак…

Он выругался. Длинно, неуклюже. Спохватился, взглянул на старика, но тот, похоже, не слышал.

А Мангышлак встречал их во всей своей силе и славе. Утренним солнцем, ветром, золотистой тончайшей пылью катился навстречу прекрасный и яростный мир.

«Те, кто считает, что пустыня мертва, не знают, что такое жизнь, — писал один из исследователей полуострова. — В этой стране, как в заповедной шкатулке, собран весь арсенал разнообразнейших проявлений природы. Если вы захотите увидеть все формы рельефов и все типы солончаков, увидеть классические примеры чинков [11] Обрыв. , посетить сухие котловины, опускающиеся на десятки метров ниже уровня океана, ощутить великую работу ветра в пустыне и познать сотни других ее чудес — лучшего места, чем Мангышлак, вы не сыщете».

Но Саше не было дела ни до этих желтых песков, ни до столовых гор, что под лучами солнца сверкали, как куски рафинада, ни до прочих пустынных красот, в которые не успел вглядеться внимательным взглядом.

«Вот люди! — кипятился Саша. — И зачем не в свое дело лезут? Разве прихожу к нему на буровую и указываю: «Раствор утяжели! Смени долото! Скважину промой!» А шоферу, выходит, любой может ткнуть: «Жми на всю железку! Поворачивай! Куда глядишь? Не кизяк везешь!» Почему думают, что разбираются в шоферском деле? Может, потому, что и представить себя не могут без машины?! Посадить бы их снова на лошадей — тогда бы по-другому запели…»

Ему хотелось порассуждать об этом с кем-нибудь, кто смог бы понять его душу, но с кем? Старик по-прежнему сидел, закрыв глаза, отделившись от всего мира, а с Халелбеком на эту тему Саша заводиться, понятно, не стал. Чувствовал — себе дороже выйдет. Он с тоской смотрел на дорогу или на то, что называлось дорогой, — выжженное солнцем плато, по которому — попробуй отыщи ее! — бежала букашка — его газик. Ни одной машины не попалось навстречу, словно и не было их никогда. Что машины?! Ни птиц, ни верблюдов… Одни лишь высохшие, как стружка, травы хрустели под колесами.

«Занесло на край света. И за каким чертом? Не сиделось дома. Не пилось, не елось у матери. Романтики захотел. «Держись, геолог, крепись, геолог. Ты ветру и солнцу брат!» — и так далее, как в песне поется. Ну и вкалывай, брат…»

Почему-то вспомнилась полянка в лесу: он ее обкашивал каждый год. Небольшое блюдце, заросшее травой-муравой да цветами — иван-чаем, кашкой, кукушкиными слезами. Жужжат пчелы, тяжелые шмели качаются на гибких стеблях, сеткой толчется мошкара. Сухмень! Но все одно не такая жара, как здесь, на полуострове. Не в машине — на раскаленной сковородке крутишься.

А по краю той лесной полянки бежит, светится ручей. Словно серебряная тропинка вьется. Журчит, сверкает прозрачная вода, моет-полирует камешки на дне, убегая дальше, дальше в глубь леса, к сумрачным елям, кривым осинам, душистым малинникам — туда, к светлой Оке. До чего ж, оказывается, радостные места у него дома: подумаешь только — и на душе легче. А здесь?

Другой, чуждый мир глядел на него. Безжалостной сталью отливали пятна солончаков. Грозно сверкали обрывистые уступы. Песчаные и глинистые холмы уверенно стремились к равнодушному горизонту.

Как же жили здесь люди? — думал Саша. — А ведь жили. И давно. Старик сказал: тысячи зимовок! Так оно и есть. Куда ни поедешь — обязательно наткнешься на старую крепость, кладбище, оплывшую глиняную кибитку. И деревья есть. Он видел у родников. У одного такой здоровенный тутовник растет, что не верится даже — рядом пустыня, где одна былинка другой через километр привет передает.