Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Я знаю, товарищи, что в некоторых организациях ни собраний почти не бывает и, значит, ни решений, ни планов работы. А вот у нас Куренков написал недавно двадцатипунктное решение, а толку столько же! Я ему говорю: «Ты, Павлик, себе эти решения вместо рушников на стену приколи, пусть висят!» А он обижается!

Я предлагаю, товарищи, создать такой контрольный орган, в котором участвовали бы все по очереди комсомольцы, который бы просто судил плохих руководителей!

Соболеву не часто делали замечания. А когда делали, он переносил их очень болезненно. Он с неприязнью проводил взглядом Соню, когда она, медленно и оглядываясь, словно жалея, что приходится покидать трибуну, уходила в зал.

В перерыве Игорь столкнулся с Павлом Куренковым.

— А-а! Игорь! Ну, как себя чувствуешь?

— А что?

— Да вот… критикуют!

— Неважно, честно говоря!

Прозвенел звонок, возвещавший, что кончился перерыв.

— Ну, потом поговорим, сейчас некогда, — заторопился Игорь. — Вот что. Я посмотрел регистрационные списки, меньше всего комсомольцев от вас пришло, а ведь у вас самый большой завод! Ты разберись завтра с секретарями, почему так? Наказывать надо за недисциплинированность! Самым строгим образом будем действовать.

И после того как кончилось собрание, Соболев снова объявил, что все неявившиеся на актив комсомольцы приглашаются в горком на очередное бюро, опоздавшие — на комитеты для объяснения.

— Что скажешь, Леночка? — обратился он к Лучниковой, когда все встали.

— Все хорошо, — ответила Лучникова.

Пронзительные зеленые глаза ее горели. «А критика была правильная, в нашей жизни всякое бывает, ты не расстраивайся», — говорили они Соболеву. Игорь понял этот взгляд. «Я расстраиваюсь… не очень», — хотел сказать он Лене, но в это время заметил, что Борис Исмаилович собирается уходить, и заторопился к нему.

Легче стало у Соболева на душе после взгляда Лучниковой, поэтому и к Чиркову Соболев подошел с взбудораженным и даже, пожалуй, со счастливым выражением лица.

— Понравилось, Борис Исмаилович?

Чирков долго молчал. Только в раздевалке, заправляя перед зеркалом шарф, искоса взглянул в лицо новому секретарю горкома и ответил:

— Горяч ты, Игорь Александрович. Похоже на то, что до тебя тут никто и не работал. Немного ты, это самое, переборщил, переборщил… Вдруг нашумишь, а дела не сделаешь, тогда нескромно получится.

Несколько дней спустя Павел Куренков, выходя из электростанции, встретил приятеля, с которым он давно не виделся.

— Ты что пропадал? — спросил тот.

— На активе был. Потом в городе задержался…

— Я бы все эти заседания разогнал, — смачно сплюнув, сказал приятель Павла и поправил за спиной большие железные кошки.

— Да нет, не говори. Это заседание, пожалуй, дельное было.

— То-то ты о нем с такой кислой рожей говоришь. Досталось там тебе, что ли?

— Да нет… Нет, не досталось. Но есть у нас на заводе такие люди, которые болтают что ни зря и совсем не думают, что дискредитируют руководителя своей критикой.

— Это кто?

— Ну, какая тебе разница? Есть такие…

— Выгнать таких надо.

— Много ты понимаешь, — строго оборвал его Куренков.

Все эти дни Павел думал и думал о Соне Цылевой. Ему казалось, что в этой маленькой белокурой девушке причина его неуспеха. Ведь на что это похоже, если заводская молодежь — надо ли было разобраться в выплате комсомольцам заработка, добиться, чтобы дали хорошие спецовки или пригласили любимых артистов, — прежде советовалась с Цылевой, а потом уже обращалась к Павлу. Ведь Соня просто мешает ему работать! Еще Павел думал, что как хорошо Соболев сказал: «Разобраться с секретарями вплоть до наказания!» Значит, можно и выговор дать и снять с работы. Снять с работы… Ну, да вряд ли представится другой такой удобный случай. Приятель Павла, сам того не зная, помог Куренкову утвердиться в этом решении. И хотя Павел считал, что он совершенно прав, настроение у него было скверное.

Они пошли в чайную.

Чайная в Озерной была и пивной и рестораном — местом, где встречались друзья, чтобы посидеть, поговорить с глазу на глаз за кружкой пива. Там обедали командировочные. Только чая тут никто не пил, и неизвестно, почему это заведение, глядевшее нарядными зашторенными окнами на завод, называлось «Чайная».