Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Вот такая была у Нилы поездка в Америку. Звала Нила тетку с ее мужем на родину, к себе, но те объяснили ей, что у них уже и место на кладбище куплено, и памятники оплачены по хорошей цене.

Вернулась Нила, раздала подарки, купленные ею же самой, — тетка-то только старые платья с себя и подарила ей — и покатилась жизнь куда как быстро: за работою, заботами, праздниками то у нее, то у сестры, то у брата. Иногда, задумавшись, вглядывалась Нила удивленно в лица сестры и брата: уже вошли они в возраст, округляющий и стирающий черты лица, но, казалось ей, так и должна была остаться в их лицах та преданность ей, та невозможность жить без нее, которая и ей не дала без них ни быть юной счастливой невестой, ни преданной, любящей женой. Отдаленные были теперь лица, хоть и дружны они оставались, не забывали друг друга. Что ж, они все искали и нашли друг друга, но нашла она их уже другими, и в сердце их уже сместился и заместился образ той детской, преданной и охватной любви.

Брат часто выпивал, и не в радость Ниле была его пьяная ласковость, это назойливое:

— Сестра, а сестра! Сестрица моя, мамка! Она же нас выходила, от смерти отвела!

А однажды сказал он ей — видно, не пьян, а похмелен был:

— Эх, мамка, всю-то жизнь ты хочешь всем хорошего, только не выходит у тебя. Ни себе, ни другим не удалось у тебя.

Это же правдой было: никому от нее хорошо в жизни не получилось.

Когда заболел Толя раком — на старом шве от раны распустился рак — сначала и надежды еще были, и операция, а потом уже надежд не было, а только муки и торопление смерти, даже и ею. И думала она иногда, зная уже по опыту жизни, что потом всплывет неожиданное чувство, что это, может быть, окажется любовь. А это оказалась жалость, но такая острая и большая, что куда уж даже и любви.

За годы, прошедшие с Толей, она и злилась на него, и обижалась, и правой чувствовала себя, а его виноватым. Она ведь была чистотка и честная. Ни разу не только не изменила ему, но даже ни на одного мужчину не посмотрела с вожделением. Что толку. Она и его не вожделела. Ни разу в жизни не легла она, пока не приготовит еду на завтра, пока все не уберет, иногда и за полночь ложилась, а вставала до свету. Но ему другое было надо. Живой ведь он был — не то что она, отмороженная со всех сторон. Одну только девочку и родила. А и после этого болела по-женски. Вечно ныло в низу живота. Сколько ведь тогда зимой жили они в землянке, сколько ехали потом на промерзлых платформах. Врачи говорили, одно спасение — рожать. Но детям негде было закрепиться в остылом ее нутре. Муж еще терпеливый был — вроде и не гулял от нее. Или возле нее и сам остылый стал. Или откормила она его, обленила, к дочке прилепила. Да и не отказывала она ему — терпя его досадную мужичью склонность. Даже притворялась другой раз. Долго она думала, что и все-то женщины притворяются.

Все у нее было не вовремя. Вышла замуж — тосковала по братику и сестре. Приехала сестра — металась меж нею и Толей, готова была выгнать сестру, чтобы свою семью сохранить. Ушла сестра, вернулся муж — его же винила, что сестру оттолкнула. Что уж говорить, даже собственное дитя не любила она так, как потерявшихся сестру и братика — своего ребенка носила, а вспоминала те, судорожные ладошки в своих руках, стук их сердечек под собою, прикрывшей их. Где уж ей было мужа любить, когда не только нутром, всею душою выболела она в войну, если и жила-то она, как потерявшая что-то, чего и не знала.

Только однажды… Дали им с Толей в тот раз в один и тот же дом отдыха, на один и тот же срок путевки. Но комнат на двоих в доме отдыха не было — старой постройки был дом. Поселили их: ее — в женскую, его — в мужскую палату. У нее было три соседки, у него — два. В первые дни только за столом и встречались они с Толей — уставшая она была до дурноты, спала сутками. Осень была, дождило — а ей и ладно. Лишь бы спать. Толя не скучал — пропадал в бильярдной. И вот на какие-то сутки, выспавшись досыта, проснулась она ночью, и хоть песни пой — такая свежая и веселая. Тихонько оделась и мимо спящей дежурной — на воздух. Было мглисто — ни луна, ни звезды не просвечивали. Но, верно, сильно потеплело — воздух был ласково-нежен и душист. Никак она не могла понять, почему душист, ведь поздняя уже осень, что же пахнет? Пока сидела она на скамейке, пока ходила по аллеям, добровольно сопровождаемая приветливой, бодрой дворняжкой, просветлела полоса над горизонтом, но как-то еще темней обозначилась мгла над нею. Глаз было не отвести от этой полосы — словно в уставшую ночь вливался обещанием радости самый первый, еще не определившийся источником и цветом, свет. Резкий наезжающий и убывающий шум машин доносился все чаще от дороги. Полоса за полосой восходил свет. Сначала снизу полоса зарозовела, а сверху черней закосматилась тьма. Потом внизу проступило золото, и загорелись над ним розовым продолговатые облака. Лимонно-желтое, зеленовато-голубое переходило в ясную голубизну, и обозначились прощально на западе не видные ночью звезда и месяц — пепельно-белые. И проступили под синеющим небом в три яруса горы — рыжие, синие и кипенно-белые. И пели птицы, попирая Нилино представление о безгласной осени.