Андрейс Дрипе - Последний барьер

Озолниек опускается на стул.

— Хорошо, теперь я перечислю плюсы. У нас колония несовершеннолетних и средняя школа. Если в обычной школе не курят, с какой стати разрешается курить колонистам? О здоровье и говорить нечего. Дальше — чистота, свежий воздух, внешний вид. Ведь и сейчас нельзя курить в общежитии и в классах, а все равно повсюду дым коромыслом. Наконец, будет покончено с привычкой плеваться, стоять по углам и закоулкам. А проникновение курева в зону можно сократить до минимума. Остается лишь недовольство ребят, но с ним я справлюсь. Не мы запретим им курить, а они сами!

— Сами? Хотелось бы мне поглядеть, — усмехается Киршкалн.

— Вот и поглядишь! — Озолниек встает. — В самое ближайшее время у меня будет разговор с воспитателями, а затем и на Большом совете. Не хочу тебя задерживать, ты и так все на часы посматриваешь, но дома продумай все «за» и «против», может, мы что-нибудь упустили.

«Интересно, как он этого добьется?» — думает Киршкалн по пути в отделение.

Ребята уже спят или притворяются спящими. Зумент, «покоритель колонии», лежит под одеялом.

У кровати Калейса Киршкалн присаживается на табурет и наклоняется к своему командиру.

— Порядок, — не дожидаясь расспросов, говорит Калейс шепотом. — Даже не вставал. Натянул одеяло и так и лежит одетый. Коцы [3] Ботинки. только скинул.

— К нему кто-нибудь приходил? Он просил чего-нибудь?

— Нет, — отвечает Калейс.

— Гляди за ним в оба. Тебе сегодня ночью вообще лучше бы спать не слишком крепко. И за Межулисом посматривай!

— Я знаю.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Присаживается Киршкалн и на краешек Межулисовой кровати. Парень лежит, глаза закрыты, но по дыханию слышно — не спит, притворяется.

— О чем ты все думаешь по ночам? — спрашивает Киршкалн вполголоса.

Ответа нет.

— Неужели тебе кажется, что быть одному против всех — самый верный путь?

Глаза закрыты, Межулис молчит.

«Насильно мил не будешь», — вспоминает Киршкалн мудрую поговорку, встает и уходит, тихонько притворив за собой дверь. Еще надо предупредить дежурного воспитателя и контролера. Конечно, можно бы Зумента поднять и приказать раздеться, но это зря всполошило бы ребят. Пусть думает, что воспитатель проглядел нарушение.

А Зумент лежит, зарывшись головой в подушку, и размышляет над своей семнадцатилетней жизнью.

Понятие «отец» для него было пустым звуком. Николаю известно, что этот человек был каменщиком, его тоже звали Николаем; за кражу стройматериалов он был осужден на десять лет. Это случилось давно, в те незапамятные времена, о которых он не знает вообще ничего. Отбыв срок, отец остался там же, в Сибири, и работает где-то в бескрайней то ли ангарской, то ли енисейской тайге, где человек исчезает, словно иголка в стоге сена. У матери не было даже фотографии отца, но Коле она не раз говорила: «Красивый был парень. Другие разве не крадут, а моего вот сграбастали». Коля не ощущал отсутствия отца, поскольку нельзя ощущать недостаток того, чего у тебя никогда не было. И когда кто-нибудь случайно спрашивал: «А где твой папка?» — мальчик почти с радостью отвечал: «У меня нету папы!»; в мозг впечаталось хлесткое словцо «сграбастали» и туманное сознание того, что мистического отца силой уволокли некие «чудовища» за то, что он делал то же самое, что и другие, но эти «другие» почему-то остались на свободе.

Все отдаленные воспоминания детства были связаны с матерью. В то время Коля не мог знать, что его мама — еще совсем молоденькая ветреная девчонка.

На жизнь она смотрела глазами недалекого ребенка и опускала беспомощно руки перед малейшими трудностями, не зная, чем и как помочь себе самой, не говоря уж о своем малыше. Для него же мать была единственным источником знаний и житейской мудрости, его ненаглядная, любимая мама. По вечерам они забирались в постель, мать ерошила ему волосы, называла «любимой коташкой», и он счастливо засыпал на ее теплой груди. Иной раз она бывала грустна и несчастна, говорила о том, как трудно ей живется одной, и уверяла, что не бывает на свете настоящего счастья.

«Да что ты в этом смыслишь!» — говорила она, потом подолгу молчала.

Мать работала на текстильной фабрике и на целый день запирала его в комнате, но после того случая, когда он едва было не удавился на бельевой веревке, появилась древняя старушка, которая вязала чулки и почитывала черную книжку с крестом на переплете.

Когда он шалил, старушка грозила пальцем и призывала побояться бога, горестно качала головой и приговаривала: «Ах, как много зла на свете!»