Николай Кузаков - Рябиновая ночь

— Маруф Игнатьевич, имя у вас какое-то странное, первый раз такое слышу, — поинтересовался Муратов.

— Не говори, паря. Сколько я с этим именем горя натерпелся, не приведи господь никому. В детстве как только меня не дразнили:

Все это проклятущий поп Филаретка, чтобы ему на том свете шею сломать. Жил он по соседству, в селе Ключевском. Земли-то у нас граничат. У Филаретки была кобыленка тощая, злая, а пакостная, каких свет не видывал. И наповадилась эта проклятущая животина на наших хлебах пастись. Придет ночь, угомонятся люди, она в овсы. Как только ее казаки не отваживали, ничего сделать не могли. Когда вышли из терпения, загнали ее и атаману жалобу подали. Филаретка и затаил злобу на казаков. А тут, как назло, церковь в нашем селе от молнии сгорела. Вот и пришлось младенцев-то у Филаретки крестить. Он свою злобу-то на этих младенцах и выместил. Надавал такие имена, что вдругорядь при людях-то совестно и произносить.

— Что же казаки-то терпели?

— Да что сробишь-то, ведь какой ни есть, а батюшка. Вот и терпели. Да только в гражданскую войну ему это припомнили. Подался Филаретка к белым. С бандой барона Унгерна по Онону свирепствовал. Под Алханаем его партизаны и шлепнули.

Маруф Игнатьевич выглянул в окно.

— Заговорил я вас. Пошли чаевать.

Все гурьбою вышли на улицу. К домику подходила Анна.

— Это наш самый главный начальник, — кивнул в сторону Анны Маруф Игнатьевич.

— В нашем полку прибыло? — окинула дружеским взглядом шоферов Анна, представилась, а потом спросила, как устроились.

— Одной койки нет.

— Сейчас привезут. Работы, товарищи, будет много. Жалоб на то, что мало спать придется, принимать не буду. Водочкой из вас никто не балуется? Предупреждаю сразу, если есть любители спиртного, сегодня же отчаливайте назад.

— Ого, — сверкнул глазами Славка.

— Вот когда узнаю, что кто-то сел за руль с похмелья или после рюмки водки, вот тогда будет «ого».

— А рыбачить-то хоть можно? — улыбнулся Муратов.

— Если ухой угостите, спасибо скажу. У Маруфа Игнатьевича под скалой таймень на три пуда пасется.

— Правда, Маруф Игнатьевич? — загорелись глаза у Муратова.

— Не все сразу, ребята.

Шоферы пошли в столовую, а Анна к комбайну. Ее встретила Дина.

— Анна, видишь вон того белого мужчину? — Дина кивнула на Сан Саныча. — Ну, справа от Маруфа Игнатьевича идет?

— Вижу.

— Так это Петькин отец и есть.

— Не мели Емеля…

— Так он весной-то у Аграфены жил.

— До всего тебе дело, беда с тобой.

— Да я так, — обиделась Дина.

Вечером Сан Саныч встретил Петьку у столовой.

— Пойдем-ка к машине, я тебе подарок небольшой привез.

Сан Саныч достал из кабины новенькую бескурковую двустволку.

— На, держи.

— Вот это да! — вырвалось у Петьки. У него было старенькое одноствольное ружье двадцать восьмого калибра. — У меня же денег нет. Надо у мамы спросить.

— Я с ней сам договорюсь.

— А где же взять порох и дробь?.

— Я тебе готовых патронов сотни три привез.

— Спасибо, Сан Саныч.

— Время выберется, вместе на озера сходим.

— Ладно.

Проснулась Анна от журавлиного крика. В окна несмело пробивался ранний рассвет. На соседней койке, подложив руку под щеку, сладко спала Дарима. В уголках ее губ лунным светом застыла улыбка. Черные волосы разбросаны по подушке. На второй койке спала Дина. Она одной рукой прижимала к груди угол одеяла, а вторую отбросила от себя и что-то невнятно шептала во сне. С улицы опять донесся многоголосый журавлиный крик.

Анна оделась и тихо вышла из общежития. Воздух за ночь остыл и приятно обдал ее свежестью. Над Ононом клубился туман. На востоке узкой полоской растянулось облако, нижняя кромка его алела. С поля донесся призывный голос перепелки: «Фють-пюри, фють-пюри». «Певуньи вы мои», — с теплом подумала Анна и пошла к полю. И тут она увидела длинную фигуру Маруфа Игнатьевича. Он стоял в пшенице и заскорузлой рукой гладил колосья. Анна тихо подошла к нему. Маруф Игнатьевич поднял голову и посмотрел вдаль. Глаза его затуманила тоска. Так глядит на небо раненая птица.

— Доброе утро, Маруф Игнатьевич, — негромко поздоровалась Анна.

— Ты тоже бессонницей маешься? — не поворачивая головы, спросил Маруф Игнатьевич.

— Какой сегодня сон.

— Я тоже не мог глаз сомкнуть. Почитай, тридцать лет с гаком первым выезжал и последним уходил с поля. И чего только не повидал за эти годы. Ветры хлестали, дожди неделями мочили, приходилось и по мерзлой земле уборку вести, урожай и снегом заваливало прямо в поле, потом уж весной до валков добирались. И губило-то всегда такой хлеб, когда вырастет колос к колосу. А ноне люди без меня жать начнут. Это как же так? Маруф в обоз. Помогай бабам печки топить, пирожки печь… До какой же ты жизни дожил? Сейчас поглядел на поле, и сердце от боли зашлось… — Голос старого хлебороба дрогнул, на глаза навернулись слезы. Чтобы скрыть волнение, Маруф Игнатьевич закашлялся, сорвал колос и стал разминать его на ладони.