Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

«Я выволок прямо из кухни пилу, но обронил ее на пороге.

Она со звоном стукнулась об пол.

— Осторожнее, внучек! — услышал я голос бабушки с веранды. — Не поранься.

Я боялся, а вдруг бабушка заметит, что я собираюсь делать, и запретит мне трогать плуг. Но она, погруженная в свои думы, не обращала на меня внимания».

Это о матери солдата, ушедшего на войну.

А у жены того солдата, матери его детей, напряжен каждый нерв. В ней погасла любящая жена, заботливая, нежная мать, приветливая хозяйка дома. Как натянутая струна, что от одного прикосновения пальцев со звоном лопается и опадает, так и ее нервы вдруг сдают, терпение, что и без того было на пределе, иссякает, и вырвавшийся из горла «беспричинный» крик ударяет в потолок, в пол, в стены, бьется об одушевленные и неодушевленные предметы. Неутоленная потребность приласкать детей отливается в форму проклятий.

Даже ребенок, шестилетний малыш, становится совсем другим. Теперь он порой смиряет свое детское упрямство, в нем до времени просыпается не свойственная возрасту чуткость, заставляющая его считаться с обстоятельствами.

«— Заза! — позвал я брата.

Он вылез из подпола с ржавым обломком косы в руках.

— Не балуйся, понял? — сказал я.

— Понял, — ответил он и посмотрел на упряжку.

Я подумал, что сейчас он попросится на арбу, но он кивнул и серьезно повторил:

— Понял, Гогита!»

Самое, пожалуй, страшное, что несет с собой война, — это искалеченное детское естество. Вот в чем самое тяжкое ее преступление.

Главный герой произведения, подросток лет двенадцати-тринадцати, за один-единственный день становится взрослым, начинает по-новому относиться к играм, к матери, к другим детям, к орудиям труда. Стремление во всем походить на взрослых становится для него той пищей, которая помогает ему мужать. Это стремление бывает свойственно ребятам и в мирные времена… Но какой уродливой, какой отвратительной представляется та неведомая сила, что в один день делает из ребенка мужчину, ломая и калеча его детскую природу.

«Я рванул рукоять. Грядиль накренилась, и плуг выскочил из земли. Мне показалось, что от натуги у меня затрещал позвонок, и когда мы встали на новую борозду, меня душила злоба на собственное бессилие».

Этот «злой на собственное бессилие» ребенок — центральный персонаж романа. Будто застыли в груди его рвущиеся наружу слезы, будто наложили оковы на детскую душу — стеснило, сперло дыхание, и ни туда, ни сюда. И люди смирились, свыклись не только с этим, но и со всем остальным неслыханным дотоле кошмаром. Они столького насмотрелись за войну, что на первый взгляд рядом со всем этим о несчастье ребенка, у которого отняли детство, и говорить не стоит. Но это только на первый взгляд. Ведь для конечного результата не составляет большой разницы способ, каким убили ребенка, — сожгли в крематории, закололи штыком или прикончили пулей Ребенок убит и тогда, когда сила обстоятельств превращает его во взрослого. И это — садистское убийство. Жертва только и думает, как бы вытерпеть, как бы сдержать крик перед острием садистского оружия. Мысли такого вот ребенка, потерявшего детство, вынесены в эпилог романа:

«Кончилось все.

Все кончилось.

Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа. Конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…

Чтоб сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло. Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…

Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.

И все же я говорю: не моя в том вина.

Я не виноват!

Не виноват я!»

Но сколько бы ни кричал этот ребенок о своей невиновности, никому не снять с его плеч навалившейся на них тяжести, никому не оживить в груди его то, что в ней умерло навсегда.

Острый глаз Отии Иоселиани легко улавливает самые тончайшие нюансы. И дело тут не в одном мастерстве. Только таланту дано схватывать единственные и неповторимые детали в их логическом единстве. Однако иной раз писатель не хочет отказаться от одной из двух деталей, лежащих в одной плоскости и в общем равнозначных по своей функции, если каждая из них его по-своему привлекает. Возьмем для примера два эпизода. В одном из них маленький Заза исподтишка уворовывает сыр; в другом Тухия убивает свою собачонку, осмелившуюся стянуть в голодные дни кукурузную лепешку. И в одном и в другом случае писатель показывает нам страшную власть голода, который принесла с собой война. Однако эпизод с убийством собаки настолько сильнее, настолько больше впечатляет, что писателю, пожалуй, вовсе бы следовало отказаться от главы «Вор сыра» (так называется глава, где рассказано о том, как мальчуган Заза своровал сыр и, запрятавшись подальше от людских глаз, потихоньку его умял). Но главное, разумеется, не в этом. Главное в том, что и в одном, и в другом эпизодах предельно напряженное писательское зрение проникает до самых глубин, до самой сути явления: