Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Каширин оглядел двор — машины стоят, а водителей нет. Но ему не водители нужны — Игнат Перевалов. А он, кстати, его должен был ждать здесь. Вон и лавочка, но на ней никого. Неужели ушел? У Каширина вдруг защемило сердце: обиделся-таки Игнат, скажет: он к нему как к человеку — как у тебя, что, а ты ему: погоди, мол, потом. Оно-то и вправду случилось не вовремя, что Игнат заявился, но надо было и его понять, все же это не кто-нибудь — Игнат Перевалов, его односельчанин, старший товарищ. Э-э, ругнул себя Каширин, бюрократ он настоящий, а не человек, машина безмозглая!

Каширин быстро вышел из райисполкомовского двора, вышел и облегченно вздохнул — неподалеку стоял Игнат и разговаривал с каким-то мужчиной.

Заметив Каширина, тот первым поспешил навстречу:

— Искал уже, Афанасий Львович?

— Искал.

— Извини, знакомого встретил.

— Ничего, — спокойно отреагировал Каширин, — главное — ты здесь. А то я уж себя казнить начинал.

— За что, Афанасий Львович?

— Плохо приветил тебя — вот за что.

— Ну, пустяки все это, Афанасий Львович. Не бери в голову. — Игнат Перевалов, чувствовалось, немного отошел и уже стал повеселее, будто по нем чем-то этаким маленьким кругленьким провели — и он размагнитился. — Так куда пойдем? — поинтересовался он.

— Может, домой к нам, а? — предложил Каширин. — Правда, дома Надежды моей нет, ну да ничего, придумаем что-либо, сварганим, в общем, не пропадем.

— Нет, домой к тебе, Афанасий Львович, не пойдем, — возразил почему-то Игнат Перевалов. — Ну, опять же, не успею я, а потом…

— Успеешь, успеешь, — перебил его Каширин. — Я же говорил: машину дам. А ну-к погоди, я сейчас — Он энергично развернулся и тотчас нырнул во двор райисполкома. Однако задержался там недолго. — Я водителю своему сказал, чтоб не отлучался никуда, — объяснил тут же Каширин.

Они потом немного прошлись.

— Знаешь что, — Игнат Перевалов вдруг остановился, — я лучше-ка пойду на вокзал, не надо мне, Афанасий Львович, твоей машины, не привык я барином на машинах раскатывать.

— Не нравишься ты мне нынче, Игнат, совсем не нравишься, — укорил того Каширин. — Ты что же, решил, я балую тебя? Но как хочешь, желаешь, иди на вокзал.

— Так я сейчас и пойду, — подчеркнул Игнат. Каширин развел руками, но ничего не сказал, промолчал.

— Вот что, — ни с того ни с сего выдохнул Игнат, — не могу нести груз этот, не могу — и все, Афанасий Львович, хоть обижайся, хоть нет, а я тебе все расскажу, все, как было, без утайки, потому как оно выпирает из меня дышлом, понимаешь, Афанасий Львович, дышлом выпирает!

Вот чего Каширин не ожидал от Игната Перевалова, так именно этих слов.

— Да что произошло? — подступил он к тому. — О чем ты, Игнат?

Эх, лучше бы всего этого не было, ни встречи с Переваловым, ни разговора с ним! И вместе с тем Каширин понимал: из песни слов не выбросишь, ведь было такое, было! Но почему именно с ним так случилось? Почему?

Игнат Перевалов уже уехал, он согласился-таки, чтоб его в Кирпили отвез Гриша, а Каширин как попрощался с тем, так на этом месте и остался стоять. Он бы и рад идти, а ноги, проклятые, не несут его. И присесть ему негде. Ай-яй-яй, что же это такое творится с ним?! Ну прямо одно за одним, одно тяжелее другого.

Каширин вздохнул — камень на сердце, вот лежит он и давит. Фу-у! Каширин опять вздохнул — легче, кажется, стало.

Вон как оно вышло, подумал он, все же Маланьева Фекла права оказалась. Все, выходит, так и было, как рассказал ему, Каширину, Зуйков. В одном была лишь неточность — женщина, которая с бывшим кулаком гуляла, не сама покончила с собой, убили ее: тот, который гулял с ней и от которого та сына родила, и покончил с ней. Но сначала он вынудил ее дитя сплавить, лишить того жизни, ан женщина по-своему поступила и ребеночка на дорогу положила — вдруг пройдет кто, пожалеет и подберет, людей добрых много на свете. Она сделала это, вернулась и сказала — нет больше мальчика, не стало его. Тут ее и придушили. И будто эта самая Фекла Маланьева свидетельницей была. То уже потом все позатерлось, размылилось — и она, Маланьева, ожила. А было время, в подполье пряталась, скрывалась от ответа. Убийцу тогда судили-таки, а ее миновала кара. Кстати, Маланьева эта самая пыталась еще мать шантажировать, но та сумела себя защитить — прошлое не стирается, его если от пыли да паутины отчистить — оно враз заблестит: вот оно, наяву. Это, наверное, и отбило у Маланьевой охоту добиваться своего. Но вот прошло время, и она снова решила вернуться к прошлому. Ничего не скажешь, настойчивая!