Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— Да нет вроде бы. Я на минутку — словом с тобой обмолвиться, Афанасий Львович. Я уж у тебя в приемной посидел маленечко, — пожаловался он спокойно, — секретарша твоя ни в какую — и все. Но я уж нахалом. Ничего?

Каширин выдавил из себя улыбку:

— Ну, что ты, Игнат, чего спрашиваешь — правильно поступил. Только сразу надо было.

— Сразу не мог — больно охранница у тебя строгая. Зубками клац-клац — все равно что овчарка, правда, молодая еще.

Каширин спохватился:

— Проходи, Игнат, чего стал в дверях. Проходи. Лучше бы ты, конечно, ко мне домой зашел — проще все было бы. Давеча вот и дочка у нас твоя была, и мы с ней провели вечер хорошо. И Надежда моя довольна, и я рад — развеялись хоть немного, про дела всякие забыли.

Игнат Перевалов молча прошел к столу, сел в кресло. Потом поосматривался:

— Богато тут у тебя, Афанасий Львович.

— Пустяки все это, — махнул Каширин.

Перевалов повернулся к хозяину кабинета:

— Говорила, говорила мне дочь, что была у вас. Спасибо, что привечаете ее. — Он выдержал паузу. — Без матери трудно все-таки ей, хоть та и лежачая была, а все ж мать, близкий дочери человек, так или нет?

— Так, так.

— Ну, я и сказываю: при матери легче ей было.

— А с тобой ей тяжело? Вон как ты за ней смотришь, — подчеркнул Каширин, — оно ведь так и есть, с другим бы отцом дочка уже и неизвестно, наверное, кем стала бы, а у тебя Зинуля присмотрена.

— Это так, смотрю, а куда денешься, жизнь того требует, — разъяснил Перевалов.

— Пусть и дальше требует; дочка, Игнат, у тебя что надо: и красавица, и сообразительная, и чуткая к тому же. Вон, — вспомнил вдруг Каширин, — давеча приходит ко мне и спрашивает: «У вас что, Афанасий Львович, неприятности какие?», и едва не плачет. Постой, постой, Игнат, — осенило неожиданно его, — а не ты ли ей и рассказал о том, о чем мы говорили с тобой, не ты, случаем? Ну, про анонимку ту на меня?

Игнат вздрогнул:

— Что ты, что ты, Афанасий Львович, боже избавь! Я с дочерью и не заговаривал про это, ей-богу! Хочешь, перекрещусь?

Каширин усмехнулся:

— А какой прок с этого? Ведь все равно некрещеный, ведь так?

— Да, некрещеный.

— Ну, вот.

— Ты что ж, Афанасий Львович, не доверяешь мне?

Каширин выставил вперед руку.

— Не сердись, Игнат, не надо, пожалуйста, я же ведь в шутку, — пошел как бы он на попятную.

И тотчас в их разговоре получилась заминка. Первым нашелся Каширин:

— Ты, Игнат, по какому-то делу, наверное, ко мне, иль проведать зашел?

Перевалов приподнялся:

— Сперва вроде дело было, а теперь вот и не знаю, как быть.

— Не понял тебя, Игнат, — Каширин напрягся: — Ты обиделся на меня, что ли?

Перевалов покачал головой:

— Да нет. Кажется, просто себя не пойму — чего-то, похоже, во мне случилось, какой-то перелом произошел внутри, что ли.

— Что-то ты, Игнат, темнишь, — не понравились его слова Каширину, — все загадками и загадками. — Он быстро посмотрел на часы — со сводкой он уже явно опаздывает, но не передать ее не может. Он снова взглянул на часы, почесал затылок. — Вот что, Игнат, подожди меня маленечко, — принял Каширин, видимо, какое-то решение, — хочешь, тут посиди в кабинете, хочешь во дворе нашем побудь, здесь, рядом, там лавочка есть, хорошо? У меня сейчас работа срочная, облисполком теребит меня, чтоб отчет один я им передал, я и спешу. Так как, подождешь, не обидишься?

Перевалов замялся:

— Этак я могу и на автобус свой опоздать, Афанасий Львович.

— Не беда, у нас переночуешь, найдется где, чего доброго.

— Э-э, не могу, кузница меня ждет. Матекин мне шею намылит, если я опоздаю или вовсе не приду, ты Матекина знаешь.

— Знаю, — кивнул Каширин. — Вот что, — возникла у него вдруг идея, — не успеешь, Игнат, на автобус — машину свою дам, Гриша в Кирпили тебя и доставит, как датского короля. Ну, обещаю, Игнат!

Но тот сопротивлялся почему-то, никак не хотел соглашаться — даже машина каширинская его не прельщала.

И все же Каширин переломил Игната, и тот дал слово, что подождет, только не в кабинете — на улице лучше.

Каширин засек время:

— Значит, через полчаса ровно, Игнат, жди меня, добро? Ну и славно, договорились, значит. Спасибо тебе!

Вышел из здания райисполкома Каширин тютелька в тютельку, словно в нем работали электронные часы. Во дворе стояли машины — одна его, другая заместителя. Он увидел машину заместителя и только тут вспомнил, что он так и не уточнил у того, как он, заместитель, справился ли с делом Маланьевой Феклы, разобрался ли, можно ей дом отремонтировать или нет, нашел ли какую-нибудь зацепку. Надо ему обязательно поинтересоваться, подумал Каширин, а если заместитель еще ничего не сделал — поторопить того, ситуация вон как складывается, может случиться так, что внучка, Марта значит, останется одна, как тогда им быть? Нет, тянуть с ремонтом дома никак нельзя, форсировать, форсировать надо. На ремонт, кстати, деньги понадобятся небольшие, так что они выкрутятся как-нибудь. Главное — повод бы хоть какой-нибудь, ну, много на колхоз сама работала, какие-то награды имеет, а может, отец или сын воевали и не вернулись с фронта, да мало ли при желании всякого найти можно. Но тут вдруг Каширин спохватился: стоп, стоп, а что про Маланьеву ему Зуйков говорил? Да, да, говорил. Каширин напряг память. Э-э, покачал головой, как он думает, не выйдет. Если дознаются, что Фекла Маланьева из бывших кулацких — кто ж позволит ей дом ремонтировать. Известно — никто. Еще и осудят того, кто такое указание дал. Ах ты, мать честная, куда ни кинь, всюду клин! Как же быть? Но надо и разобраться еще, пришла мысль Каширину, мало ли что говорил ему Зуйков, а на самом деле все может быть не так. Вон и сама Маланьева объявила, что он сын бывшего кулака, а в итоге не подтвердилось это — наговор вышел. Так, кстати, и с Маланьевой Феклой случиться монет.