Георгий Семёнов - Кто он и откуда

Она понимала, что люди не могут оставаться равнодушными, когда только этого и ждешь от них. И она никак не могла придумать, что же ей отвечать на расспросы и как отвечать. Она где-то чувствовала, что, как ни отвечай, как ни держи себя, все равно женщины осудят ее за то, что не муж ее бросил, а она сама ушла от него, такая же, как и сами они, эти женщины, которые будут спрашивать ее и расспрашивать и которые все равно не поймут, потому что всю жизнь они сами жили с мужьями и не ушли от них. А она вот ушла.

Она предчувствовала все это, и ей было страшно выйти из дому.

— Боже ты мой, — прошептала она. — Как же мне жить-то теперь?

Она вспомнила о брате, который просил ее затопить печь, и, вспомнив, подумала:

«А может быть, это послышалось мне? Может быть, я не поняла чего-то? Зачем же затапливать печь? Или он пошутил?»

И она решила дождаться брата, а потом, если он не шутит, пойти за дровами.

Красный мотоцикл с хромированным бензобаком, забрызганный грязью и пропыленный, но не потерявший еще заводского блеска и шика, стоял у крыльца соседского дома, и Барабанов подумал досадливо, что бригадир сейчас, как нарочно, не в поле, а обедает. А он-то надеялся поговорить о ружье с его женой.

И все же, хотя он и не рассчитывал на это, когда вошел в его дом, крышу которого сам стелил, и увидев бригадира, сидевшего у печки за столиком, сказал ему прямо: дескать, дай мне ружье и один патрон, — все-таки, хотя он и не мог как будто ожидать этого, бригадир улыбнулся, слушая объяснения Барабанова, и, дожевывая что-то, вышел из-за стола и снял с гвоздя свою одностволку. Латунную гильзу, снаряженную крупной дробью, он вынул из бурского патронташа, протянул Барабанову и спросил:

— Хватит?

— Хватит, — сказал Барабанов. — Мне одного… Сестра ко мне пришла.

Но бригадир больше ничего не сказал, будто не понял или мимо ушей пропустил слова о сестре, и опять уселся за столик, на котором дожидалась его закопченная корчажка с молоком и буханка хлеба. Он даже и не посмотрел больше на Барабанова, который уносил его ружье.

А Барабанов сам тоже забыл как будто о бригадире и о своих сомнениях, когда спустился на землю, и, запыхавшийся, резко попрыгал к реке.

Река вошла уже в русло, но еще не успокоилась, и видны были на ее по-весеннему полной и словно выпуклой поверхности торопливые вихри водоворотов, воронок, которые вдруг возникали и неслись вниз, исчезая в зыбких наплывах, и они тоже, как и воронки, растекались, разглаживались, будто и не было их никогда на катящейся стремнине реки.

Казалось, что лодке будет трудно удержаться, устоять в этой мутной и сверкающей на солнце лавине, но когда Барабанов оттолкнулся веслом от берега и вывел лодку на быстрину, лодка стала спокойно и плавно разворачиваться, пока Барабанов не начал грести.

Он легко доплыл до середины реки и, оглянувшись, увидел впереди, в заливчике пойменного берега, среди кустов, белые комья гусей. Туда они уплывали каждое утро и порой оставались там ночевать, не возвращаясь домой. Им было привольно на пойме, и никто не беспокоил их.

Барабанов поднял весла, и слышно стало, как капли падали в реку и как река журчала, обтекая лодку. Казалось, что звуки эти были слышны сейчас целому миру, и Барабанов подумал с неохотой о выстреле, эхо которого далеко раскатится над рекой.

Он погрузил весла и сильно рванул лодку, потом еще раз и еще — и опять притих, подняв мокрые, сверкающие весла. Теперь было слышно, как лодка резала носом воду. Барабанов оглянулся: лодка шла верно и легко. Он услышал, как бухает в груди сердце и как сипят прокуренные бронхи. И было противно здесь, на просветленной катящей воде, на речной стремнине, слышать этот свистящий сип. Он затаил дыхание. Лодка уже прекратила скольжение, и снова было слышно, как река обтекает ее просмоленные, черные борта, плавно неся по течению.

Все теперь было спокойно вокруг и хорошо. Барабанов не торопился. Он все время думал о выстреле, и это смущало его.

Когда лодка приблизилась к гусям и они, тревожно гогоча, отплыли от берега, Барабанов поднял ружье и взвел курок. Теперь ружье это со взведенным курком стало похоже на какого-то хищного зверя, прижавшего уши перед смертельным броском. Барабанов осторожно приставил его к плечу и, чувствуя, как течение разворачивает лодку, нащупал мушкой белую шею гусака. Гуси успокоились и молчали, и в эти мгновения перед выстрелом Барабанов отчетливо увидел, как плавно плыли они вереницей вдоль берега, недвижимые и важные, и как удивленно и надменно смотрел на него белый гусак, голова которого с высокой роговицей возвышалась над мушкой.