Кирилл Голованов - Море дышит велико

— Как это «вредная»? Очень даже полезная.

— Потому, что вводит в заблуждение.

— Между прочим, товарищ комдив, песню исполняют по радио, — стоял на своем Осотин. — «Славой бессмертной покроем в битвах свои имена. Только отважным героям радость победы дана».

— Так это написано для новобранцев. Чтобы раньше времени не клали в штаны. На фронте сами поймут, что отвага ещё не всё. Для победы ещё надобно умение…

— Точно, товарищ комдив. Вот и я им толкую: «Кто же сбил тогда штурмовик?..»

— Прекрати, Осотин! — вмешался Выра, удерживаясь, чтобы не назвать боцмана «Лешим», хотя не любил прозвища и даже, бывало, за них наказывал.

— Небось сами, товарищ командир, наблюдали, как я срезал фашиста из Де-Ше-Ка?

Боцман и впрямь вел себя по-лешачьи, спрашивая с эдакой ухмылкой и как бы приглашая вместе посмеяться. Шутил бы чёрт с бесом, а водяной с лешим.

— Потрепались, и хватит! — сказал тогда Выра, неожиданно убедившись, что кличка-то прилипла не зря.

Сам Осотин объяснял, что она из-за песенки. Дескать, имел дурость горланить в кубрике про то, как «У лукоморья дуб срубили… а Лешего сослали в Соловки». Происхождение прозвища всем стало ясно, а вот меткости его Выра тогда не оценил.

С докладной запиской надо было решать. Она осталась в каюте, но даже в «Капернауме» не давала покоя Василию Выре. Эти соображения вместе с бензиновой отрыжкой омрачали торжественный «прикладной час». Выра пробовал перебить отрыжку вяленой треской из буфета, которую обмакивал в рыбий жир, оставшийся во вскрытой банке. Ничто не помогало. Ничтожная примесь горючего, каких-нибудь сто граммов на бочку, и флакон обыкновенных чернил специально добавлялись интендантами в ректификат, выдаваемый для протирки оптики и для других технических нужд. Рецепт почти безвредный, но те, кто решался употребить жидкость для иных целей, неизбежно превращали горло в подобие выхлопной трубы.

— Тут на меня обиделся боцман. Просится на Рыбачий.

— Отпусти, — сказал Максим.

— Понимаешь, он ждал ордена, получил медаль…

— Будто не знаю твоего Лешего?

— Хлопец, верно, ершистый, зато моряк.

— Моряк? А ты стань на место Осотина. Смог бы требовать себе награду, если даже и заслужил?

— Требования не было, — смутился Выра. — Только намек.

— Или ты ошибся и самолет сбил он?

— Исключено.

— На что же тогда намек?

Логика была железной, и это задело Выру:

— Не станешь отрицать — он свое дело разумиет. Такие специалисты на дороге не валяются.

— Не стану. Но объясни, почему команда «семерки» обрадовалась, когда ты забрал Лешего.

— Обрадовались?

— И не скрывали.

— Может, и про меня так?

— Только не прибедняйся, — рассердился Максим. — Провоевал год без единой царапины, без потерь… Ещё не известно, как будет у них со мной.

— Ну, о себе ты загнул.

— Ты мне веришь, знаю. А вот они пока — нет.

— Ладно, оставим это, — сказал Выра, хотя слышать такое было приятно. — Я спрашивал в том смысле, что любой командир ещё и человек.

— Ну, если интересно… Только не обижайся. Думаешь, никто не видел, как ты предпочитал наводить порядок руками своего боцмана? А он уж старался, из кожи вон лез.

Слушай такую вещь, — перебил Выра и остановился перевести дух. Нельзя сказать, чтобы услышанное явилось такой уж новостью. Разве он сам не замечал, что боцман перегибает? Видел, даже поругивал, но ни разу не вмещался, не наказал. Однако всегда есть разница между собственными сомнениями и хлесткой формулировкой в лицо. — Раньше чего молчал?

— Не было повода, — усмехнулся Максим.

Подавляя досаду, Выра откинулся к спинке стула. Было ясно, что дело не только в поводе. Василий и сам не представлял, как бы перенес непрошеные советы, особенно со стороны своего стажера-помощника. Так или иначе, откровенный разговор состоялся и многое, очень многое прояснил. На прежнем катере Осотин не посмел бы требовать для себя привилегий, особливо за счет других. А тут, гляди-ко, развернулся. Между прочим, это означало, что Василий Выра вовсе не такой уж педагог, как считал комиссар. Но положение командира обязывало, и признаваться в ошибке не хотелось даже лучшему другу.

Растопырив пальцы гребёнкой, Выра прижал редеющие волосы к темени и вдруг кивнул с хитроватым прищуром.

— Что? — запнулся Рудых. — Ломлюсь в открытую дверь?..

Ещё до подъема на верхней палубе заголосили басом котельные вентиляторы, и корпус сторожевика, его надстройки, переборки, каюты откликнулись дрожью. Звякнул на мостике машинный телеграф, ожили стрелки на шкалах приборов. Старший лейтенант Лончиц дал пробные обороты винтам. «Торок» рванулся, но стальные концы, надраившись втугую, схватили корабль под уздцы.