Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

учёный, в языкознании познали толк». Волга перебил: «А я простой советский

заключённый и мой товарищ серый брянский волк». Ты что, её Куму пел? На бис?»

– «Я записал её со слов одного политического». – «Если понесёшь, твоя песня будет

спета. Ты ему дашь вещественное доказательство. До-о-лго будешь Лазаря петь. –

Волга скривился от сарказма, от моей глупости, зубы его под белой повязкой хищно

сверкнули. – Ты её схавай вместе с тем пером, которым записывал, и закуси

чернильницей, понял?»

Понять-то я понял, но если уничтожу песню, Дубарев спросит, куда девал,

кому распространил? Я теперь не имею права её рвать и жечь, поскольку она взята

на учёт в оперчасти, они там уже входящий номер проставили. Скажу уничтожил,

чтобы она в случае моей гибели не попала в руки врага, – вот так, в сугубо нашем,

большевицком духе. Я её съел и переварил, ибо враги везде вокруг нас, куда ни

ткнись – 58-я.

В двенадцать ночи я сделал пенициллин Лёве Краковяку, и он сказал, что имеет

ко мне разговор. Лёва прибыл недавно из закрытой тюрьмы с тяжёлой пневмонией.

Лет ему не меньше пятидесяти. По словам Волги, он вор-международник, сидел во

всех тюрьмах Европы от Варшавы до Мадрида и знает пять языков как минимум.

Можно поверить, ибо по-русски Лёва изъяснялся с акцентами еврейским,

молдаванским, польским, вполне возможно, знал ещё немецкий и французский. А

как он оказался у нас, если граница на замке? Очень просто. Перед войной мы

присоединили Бессарабию вместе с тюрьмой, где пребывал Лёва Краковяк. Я сказал

ему, что зайду позже, сегодня много процедур. Совсем плох был Джумабаев,

привезли его из другого лагеря. Лежал он в маленьком боксе и вечером, когда я

делал ему камфору, сказал мне свистящим шёпотом: «Доктор, нельзя мне со всеми,

я прокурор из Семипалатинской области». Его привезли из Уленя, там сучий лагерь,

а у нас воровской, рудником Сора пугают. Он не боится смерти от разрыва сердца,

он боится, что его блатные прикончат, если узнают, кем он был на свободе. После

прокурора я пошёл опять к вору Краковяку, такой у меня сегодня диапазон. Лёву я с

трудом понимал, буду давать в переводе на русский. «Как идут, Женя, наши дела?» –

Голос у него тихий, бархатный, не вор, а профессор стоматологии. Он картавил на

все буквы, ни о чём меня не спрашивал, а закатил длинный монолог. Если в первый

раз сядешь, говорил Лёва, спотыкаешься на ровном месте, не успеешь оглянуться,

как уже начинают тебя таскать, вызывать, делают тебе шантаж и мандраж, пока не

сломают, берут стукачом и портят человеку его молодую жизнь. Дашь подписку,

поставят тебе в формуляре отметку, и дальше, куда бы тебя ни фуганули этапом,

сразу тебя вызывает Кум и обещает свободу, но – завтра, а сегодня ты должен

заложить двоих-троих-пятерых. Такой молодой человек очень счастливый, он не

успевает состариться – «вы меня вже понимаете, Жиеня?» Не было, по мнению

Лёвы, ни одного доноса, который сохранился бы в тайне. Он говорил со мной

вежливее, чем Дубарев, и обнаружил знание кумовской тактики. Добровольцев

стучать у них навалом, но им нужно качество, чтобы вся их кодла выглядела

прилично, зачем делать чекиста, к примеру, из педераста, скажите, пожалуйста?

Если вы дадите подписку, они могут спать спокойно. Но они же не умеют работать,

они только обещают: защитим, охраним, спасём, но стукачу обязательно будет петля

не в этом лагере, так в другом. «Вы же знаете, Женя, как это делается. Поём

громкую песню «Ах, вы сени, мои сени! и тихо стягиваем полотенце на шее, пока

он не вывалит язык, похожий на баклажан».

Вор-международник Лёва Краковяк вёл со мной ту же самую работу, что и

оперуполномоченный Дубарев, только не оскорблял, не обещал райскую жизнь,

намекнул на полотенце, и только. Получилось, что вор и опер дружно повесили мне

коромысло на шею, на одном конце призрак скорой свободы, на другом скорой

петли. Дубарев старался меня спасти от лагеря, а Лёва Краковяк от смерти.

«Женя, он вам сказал явиться завтра и дать ответ, я правильно его понял?» –

«Не только ответ, падла, но ещё и стихи против Сталина, кто-то дунул. Нести мне

ему стихи или порвать, мать-перемать, не знаю». – «Нести-и?! – Лёва привстал в

постели, как умирающий Белинский перед Некрасовым, даже охрип от моего

безобразия. – Да завтра вам будет срок! Ваша мама будет плакать до гробовой

доски! Уничтожьте немедленно, ни слова об этом стихе, делайте круглые глаза –