Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

антисоветская агитация».

Я не сомневался, так оно и будет. Дубарев ничего не выдумал – был Шурупов и

была песня о Сталине. Он пытается нарочно обозлить меня, чтобы я начал клепать в

отместку. Кто-то донёс. Не мог же Дубарев понатыкать у нас тайные микрофоны и

всё слышать, сидя за версту. А песня действительно звучала под аккомпанемент

моего восторга: «То дождь, то снег, то мошкара над нами, орёт конвой с утра и до

утра. Вы здесь на искры раздували пламя, спасибо вам, я греюсь у костра». Никто

не стал её записывать, один я, хотя и так почти всё запомнил. Похоже, Дубарев

забыл про хлебореза, поверил, что медики не виноваты, и мотал мне 58-ю. Блатные

клялись, что зарплата у Кума с выработки, чем больше он намотает сроков, тем

выше ему жалованье. А если сумеет пришить 58-ю, то его повышают в звании. Пора

бы уже, до сих пор младший лейтенант. Я считал это враньём, юмором, но сейчас

вижу, для злой хохмы есть основание, уж очень он заинтересованно вешал мне

статью.

«Даю вам двадцать четыре часа на размышление, зека Щеголихин. Или ты

честный человек, или уголовная сволочь, которая живёт по воровским законам.

Завтра ты придёшь сюда в десять ноль-ноль, сдашь мне записанную вражескую

песню и скажешь своё решение. Всё, иди».

Мне ужасно жалко стало своё прошлое с учителями и книгами, для другой

жизни они меня растили. А теперь я жертва. И все люди моей страны жертвы. И кум

этот несчастный в сорок лет с одной звёздочкой на погоне тоже жертва.

Я вышел. Солнце сияет, морозно, ясно. Смотрю на небо, на сопки, тайга

совсем близко. Птицей бы стать, воробышком маленьким, любой твари жить легче.

Но это ты так думаешь, а другие сами бегут с азартной кляузой, счёты сводят, зло

своё на других срывают. Есть такие, что и в самом деле помогают разоблачать

преступников. Есть и хитрецы, пообещают, лишь бы кум отстал, и увиливают.

Только ты один не хочешь, не можешь, не желаешь. Зачем начальству такой зека

несознательный, трудновоспитуемый? Дали тебе восемь лет – мало, судя по всему,

не успеешь исправиться, нужна добавка для перековки. Дубарев раза три повторил:

мы всё сделаем для твоей безопасности. Он считает, я боюсь расправы, пришьют

стукача, и всё. Но я знаю, уверен, если бы согласился, никто бы меня не уличил, не

расколол. Я бы всё сумел, я бы назвал донос донесением, рапортом, облагородил бы

это чёрное дело. Я бы как мушкетёр, сразу нашёл, в какое дупло спрятать, каким

почерком написать, какую миледи привлечь. Поиграть с жизнью, поиграть со

смертью, это же интересно! Послал бы он меня в Соединённые Штаты разведать,

какую они там бомбу сварганили, я бы секунды не колебался, хотя у них там стул

действует с киловаттами.

Но только не здесь. Все мои предки, отец и мать, и деды мои, и бабки мои

страдали как раз вот от Дубарева и его сподвижников, от партийцев, гэпэушников,

энкаведешников. У меня в печёнках, в селезёнках сидит вся эта камарилья, хотя я

забываю, слава Богу, и отомстить не мечтаю. Я был и остаюсь вечной жертвой

доносов. Помню партийного Хведько в деревне Курманкаево, он заложил моего

отца и деда в 35-м году, и пустил нас по миру. Дубареву важно заполучить такого,

кому доверяют все, – и вольняшки, и зека, и политические. Но доверяют потому, что

знают, я не продам.

Обидно всё-таки, когда кто-то тебя не любит и подробно о тебе докладывает.

Досадно, что я не могу отомстить, только гадать буду, сколько мне намотают, хотя

клятвы себе даю ничего не бояться и жить по-крупному. Как князь Андрей

Болконский, из «Войны и мира», Печорин Лермонтова или Григорий Мелехов из

«Тихого Дона», а также Павка Корчагин. Хотя Павка пошёл бы к Дубареву без

приглашения, потребовал бы пистолет и перестрелял бы всех подряд, как блатных,

так и политических.

Одни живут по писаному, другие, как им прикажут, третьи, куда кривая

вывезет. Кто счастливее? А я не хочу жить как все, и не буду. Дубареву нетрудно

было агитнуть кого-нибудь из политических, у них сознательность выше, многие из

них жаждут доверия именно чекистского, советского, они собирают и помнят

моменты, словечки, факты, когда лагерный кум назвал его, к примеру, товарищ или

сказал что-то секретное, сугубо партийное, не каждому зека доступное. Своего рода

сдвиг в психике. Если бросить сейчас клич но лагерю: кто готов жизнь отдать за

Иосифь Виссарионыча? Первой ринется на зов именно 58-я. Кроме бандеровцев,