Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

от НКВД избавились. Сталинская гвардия действовала жестоко и сумела поднять

партизанское движение, от них местное население страдало больше, чем от фашистов.

Вся трагедия Ленинградской блокады в том, что люди оказались жителями города с

именем вождя. Москву можно было отдать врагу, и Киев тоже, и Минск, но только не

Ленинград и не Сталинград.

Я уходил от него с гудящей головой – это был человек-враг, невозмутимый,

неисправимый, самый настоящий, не придуманный. Он же русский, знал, видел,

захвачено полстраны, – и служил фашистам. Уродство, вывих сознания. Был членом

Союза советских писателей и стряпал какую-то газетенку, когда его родина обливалась

кровью. Но странно, я и со Светланой в эти дни не мог мириться, тем более, что она

чуть не каждый день приходила с какими-то новостями. «У нас тут свивают гнездо,

вам не кажется? Священник ходит». Уже и лексика у нее в стиле Вышинского. Чем

больше она злобилась, тем дальше уходила от прежней Светланы Самойловны.

Священник действительно приходил, причем вечером, вольных уже в больнице не

было, но сказать, что они тут свили гнездо… Говорили они с Глаголевым не о зачетах,

не о пайке и даже не о болезнях, а всё о Достоевском, о Соловьеве, о Бердяеве, всё о

врагах да о врагах наших. Кто не знает, что Достоевский психически ненормальный, с

ограниченным мировоззрением лютый монархист, Соловьев идеалист и закоренелый

мистик, а про Бердяева и говорить нечего, махровая контра. А эти уже получили срока

под завязку и никаких выводов, ухватились за мракобесие.

Когда человеку трудно, он якобы обращается к Богу. Мне не легко, но я без Бога

вырос и авось проживу дальше. А библия стала скукой в ХХ веке, не зря же говорят

Ветхий завет. Моя религия в Поэзии, только там я нахожу поддержку и крепость духа.

Вот почему Глаголев меня притягивал. В лагере принято говорить о любом

преступлении беспристрастно, исповедуется некий фатализм, предрешенность,

понимание, что надличные силы могут увести человека за предел. Еще неизвестно, как

ты сам поступил бы – убил или нет, украл или воздержался, предал бы или остался

верен, дерзко стал бы издавать свою газету или смиренно перепечатывал бы «Правду»

строка в строку. Вот попадешь в пиковое положение, тогда и узнаешь себя. Если

разобраться, какой дурак на моем месте стал бы бежать из БАО? Нет ни войны, ни

чумы, подметай аэродром, через месяц-другой тебя мобилизуют, как всех нестроевых,

– но я не смог поступить иначе, я и часа не пробыл в батальоне аэродромного

обслуживания, рванул слепо, отчаянно и безудержно. И вот сижу, кукую в сибирском

лагере уже скоро три года. А коли так, старайся понять другого. У каждого своя натура

и свои обстоятельства, они диктуют, они ведут или силком тащат. Вникай в судьбу, а не

в статью кодекса и не в рычание приговора.

«Россия легла под танки, чтобы спасти евреев, – вещал Глаголев. – Вот

единственное, что останется от второй мировой войны». Доводы его закручивали

мозги, как всякая неожиданность. Он сеял, сеял… Казалось бы, болеешь, тебе смерть

грозит, думай о чем-нибудь легком, о священном писании, хотя бы, где сказано, что

всякая власть от Бога.

«Сбросим с корабля современности» означало сбросить с еврейского ковчега всё

русское, и собирать для грядущего только свое племя. Все эти Авербахи, Эйхенбаумы,

Брики с помощью ОГПУ вытравляли остатки русской культуры, пропагандировали

взбесившегося русофоба Писарева. Травили Достоевского и до сих пор его не

печатают. Они уничтожили не только Есенина, но и Николая Клюева, и Павла

Васильева (о таких я вообще не слышал), затравили Шолохова, он спился и ничего не

пишет».

В школе я был отличником, а уж Хрестоматию по литературе знал наизусть! А

теперь оказывается, я нич-чего не знаю о писателях, о нашей истории, о войне, о

Сталине, о Гитлере. И сам уже негодую: ну за что угробили Есенина? Народ его поет и

помнит. Можно ли назвать страну цивилизованной, если стихи любимого поэта

собраны только в рукописных тетрадках, как было до первопечатника Ивана Федорова?

Я не видел ни одной книги Есенина. И за что они Шолохова без конца позорят? Я не

встречал еврея ни в школе, ни в институте, ни в лагере, чтобы он похвалил Шолохова

или хотя бы промолчал при его имени, – нет, каждый считал прямо-таки священным

долгом заявить, что «Тихий Дон» – плагиат. Поразительно, как будто за поношения им