Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

Молотова и Калинина о новейшем достижении молодых ученых Фефера и Лаврова по

скоростной плавке деталей в любых, как в походных, так и в боевых условиях, что

чрезвычайно важно для Красной Армии. На другом листе очерк о том, как два молодых

человека с небольшим чемоданчиком в руках пришли в кабинет наркома Рабоче-

Крестьянской Красной Армии и тут же на коврике выплавили нужную деталь для

танка. Фефер демонстрирует, а Лавров дает пояснения – фантастика! Луганский

слесарь Клим Ворошилов восхищён. Следующая вырезка из научно-популярного

журнала, тоже об уникальности, важности работы молодых советских ученых. Еще

статьи и сообщения из центральных газет, журналов на русском, на украинском

языках… Я смотрю, листаю, можно сказать, саму историю. Зачем нужно было таких

людей сажать? Лавров умер в лагере.

Кому тогда было выгодно сажать ученых?

«Если на тебя пишут кляузу, в ответ может быть два решения – дать ей ход или

выбросить ее в мусорную корзину. Дали ход. А потом и кляузников пересажали.

Схватка без победителей. Люди гибли за металл в Средние века, а сейчас гибнут

бескорыстно, за идею всего лишь». – Он аккуратно переложил все листы справа налево

и раскрыл серый конверт с фотокарточками. Вот он до ареста, молодой, черноволосый,

с четкими чертами лица, воротничок, галстук, вылитый Чайльд-Гарольд. Сейчас он как

местечковый еврей, носатый, губастый, сутулый, а тогда – американский киноактер,

джентльмен удачи. Последней он показал фотографию молодой женщины. Большие

глаза, короткая прическа, грустное умное лицо, взгляд в сторону и вниз, очень милая

женщина. Я видел такую летом в пионерлагере среди женщин Шестидесятого.

«Надпись на обороте. Тем, кто в законе, я разрешаю». Фиолетовыми чернилами

пером «86» с легким нажимом: «В память о днях, когда усталые сердца наши

лихорадил призрак счастья. Зинаида Князева. Ухта, Север, 1943 год». У меня голова

закружилась, тоска пронзила насквозь. Я не забуду ее облика и ее слов. Прекрасное

лицо, прекрасные глаза, сколько же лет прошло? Девять. Для вечности миг, но для

лагеря… Где она сейчас, жива ли? «Канула в реку забвения», – сказал Фефер.

Успела ли она освободиться за эти годы, нашла ли она счастье истинное взамен

призрачного? Или так и не дожила до свободы, сама стала призраком в голодном

лагере, кто знает. Со временем, может, отыщется ее след, а я помогу вот этими

строками, своей долгой памятью. Возьму ее в свой роман, милую женщину, русскую

узницу нашего Севера 43-го года… И сразу для меня померкла вся эта лабуда про

металлургию, про научные открытия и про луганского слесаря, какой всё это мизер.

Только она – жизнь!

На другое утро я пошел провожать Фефера. Были одни политические, кроме меня.

Дымил трубкой Шурупов, пришли Разумовский с Леонтьевым, Месрапян из

бухгалтерии, все были оживлены, острили, один только Ибрай горевал, тащил чемодан

Фефера, сморкался в кулак и спотыкался. Возле вахты обнялись, простились, Ибрай

заплакал. Еле-еле говорил по-русски, татарин с Волги, деревенский, за колоски его

посадили. Ибрай вытирал слезы рукавом и благодарил – Фефер передал его инженеру

Новикову из Таллина. Был с нами еще профессор-немец, известный химик-органик, он

ни слова не знал по-русски и очень привязался к Феферу, тот свободно говорил по-

немецки. Первый раз я увидел профессора возле помойки позади столовой. Я шел из

Шизо, сокращал путь и на него наткнулся. Он отвернулся от помойки и неприязненно

на меня уставился, как на врага. Голодный, попросить не может, языка не знает,

недавно с этапа. Одинокий человек, чужой, как ему помочь? На бумаге легко

расписать, как я тут же его накормил и спас, а на самом деле прошел мимо. У тебя что,

совести нет? Он злобно меня, русского, отогнал, я пошел не оглядываясь. Зачем об этом

пишу, не знаю, просто свидетельствую, так было. Шел из Шизо (штрафной изолятор),

насмотрелся, натерпелся. Отупел. Не помог.

Профессор, однако, не пропал, вместе с нами провожал Фефера, оживленно

говорил. Изящный рот, мелкие зубы, умное лицо с широким лбом, он шапку снял,

прощаясь, приятно было на него смотреть. Расстались… Навсегда расстались. Больше

мы с Фефером не встретимся, наши пути нигде не пересекутся. Я для Фефера, можно

сказать, умер. А он для меня, как оказалось, нет. Если даже он сгинет безвестным где-

нибудь в ссылке, то я его воскрешу хотя бы частично. А может быть, он в Москву