Иван Мельниченко: Пока ты молод

— О, эс ист прахтфоль! Эт ист бессер, альс ди блумен! [1] Великолепно! Это лучше всяких цветов! — воскликнул он и направился к выходу.

В тот же день Воротынцевы услышали вежливо-осторожный стук в дверь. Ольга открыла и отступила в сторону. В комнату вошел высокий, хорошо сложенный лысеющий брюнет лет сорока пяти — сорока семи. На нем был клетчатый спортивный костюм, белая шелковая рубашка без галстука, желтые лакированные туфли. Приветливо улыбнувшись, он негромко проговорил:

— Мир дому сему!

— Спасибо. Проходите.

— Извините меня, пожалуйста. Я не знал, что к вам приходили беспокоиться обо мне, в чем я нисколько не нуждался. Как-нибудь сам найду общий язык с земляками… Не узнаете? Это неудивительно: столько воды утекло. — Он огляделся по сторонам и продолжал: — А я вот помню, не в лицо, конечно, это трудно. Но фамилию помню. Въехав в деревню, сразу же поинтересовался о вашем доме. Люди и подсказали мне… Кстати, как вас величают, хозяюшка?

— Ольга Константиновна… — с каким-то испуганным недоумением ответила хозяйка и тут же поправилась: — Это по бумагам. Но меня никто так не называет. Все больше по-уличному — тому кума, другому сваха, а больше меня зовут по имени покойного мужа — Федорихой. Так и привыкла.

Человек сокрушенно улыбнулся и, присев без приглашения на длинную дубовую скамью, негромко признался:

— Ну, Федора я помню так, словно вчера с ним расстались. Жаль, что увидеть не привелось.

Ольга умоляюще посмотрела на него.

— Ради бога, скажите все и не стыдите меня: не могу вас опознать.

— А вы припомните, в чьем доме замуж выходили, — он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке было уже что-то прощающее, покровительственное.

— Не может быть… — прошептала женщина, встретясь с его глазами, и в страхе отступила от него.

Как же она сразу не узнала эти серые, большие, преследующие глаза. Они ведь почти не изменились с тех пор. Немного, конечно, остыли, потускнели. Но, наверно, как и раньше, холодят спину, заставляют оглядываться. Так было не с одной девушкой, работающей в имении помещика Олишева в те дни, когда приезжал гостить его сын… Виктор. Она тоже только каким-то чудом спаслась от них. Если бы не Федор…

— Я вижу, вы вспомнили, наконец, свою молодость, а заодно и мою фамилию. Правда?

— Да… Виктор Святославович… — она немного осмелела. — Но зачем вам хотелось видеть покойного Федю?

Пришелец сдвинул лохматые брови, перестал улыбаться.

— Мы ведь с ним были, выражаясь нынешним языком, однополчанами. Я никогда не питал к нему ни злобы, ни симпатий, однако забыть его не смогу никогда. — Он приумолк, видимо сомневаясь в том, что женщина поймет его. Но все же, поборов в себе это недоверие, продолжал, и казалось, он говорил не столько для нее, сколько для самого себя. — Вам, наверно, рассказывал муж, что наш с ним финляндский полк первый в России попробовал выступить против Керенского?

Женщина, не раздумывая, торопливо кивнула.

— Так вот, — не замечая ее согласного кивка, продолжал Олишев, — перед тем как идти Федору в штрафные роты, разыскал я его в казармах. Спрашиваю: «Зачем выступал?» — «Не знаю, господин подпоручик». — «Тебя сагитировали?» — «Не знаю, господин подпоручик». Зарядил все одно и то же, так и не удалось толком поговорить с ним.

В это время во двор вошли немецкие солдаты. Олишев заметил их и попросил открыть им дверь. И, тут же вспомнив, что ничего еще не сказал о своем намерении поселиться здесь, извинился «за вторжение».

— Ничего, живите. — Хозяйка еле заметно вздохнула и обратилась к сыну: — Сережа, поди открой.

Солдаты внесли в комнату четыре кожаных чемодана без чехлов. Отпустив их, Олишев снова заговорил с Воротынцевой, которая уже догадалась, что он собирается не только ее с сыном вытеснить в маленькую комнатушку, но и их вещи. Потому-то он и переменил разговор.

— Только вы, пожалуйста, не пугайтесь, Ольга Константиновна, меня. Можете передать и соседям: я пришел сюда не за тем, чтобы сводить с кем-нибудь счеты, хотя все вы живете и кормитесь бывшей землей моего папаши, а также дяди Александра Фердинандовича Коппа. У меня ведь и тогда уже не было наследственной тяги к земле, пашне. Просто мне захотелось подышать воздухом своей молодости, посмотреть на те места, где когда-то гулял, охотился.

У него заметно углубились и потеплели глаза.

— Кстати, мне и с Федором еще до службы не раз приходилось ходить на охоту. В этом деле он разбирался лучше меня… Я, между прочим, всегда ставил охотников-степовиков, к которым причислял и себя, выше лесных, сочинивших пословицу: «На ловца и зверь бежит». Да почему бы им и не сочинить: в лесу и зверя и птицы больше, да и подкрадываться к ним легко. А здесь сядет какая-нибудь дрофа на ровном черном пару в версте от тебя. Ползешь, ползешь к ней, исцарапаешь руки, вывозишь одежду. И вот, когда, кажется, ты уже почти у цели, она вдруг почует твою близость, разгонится, взмахнет крылами — и поминай как звали.