Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Сестра моя Маечка, родившаяся в то страшное время, прожила полгода. Перед войной я, мама и отчим приехали в Рогачев, нашли на кладбище, неподалеку от входа, две могилы — большую и рядом заросший шарик с воткнутой в него железной табличкой: «Маечка. Шесть месяцев». На могиле отца никакого обозначения уже не было, и отчим написал рыжей краской на камне, который мы прикатили из-за кладбищенской ограды: «Коваленок Михаил Куприянович. 1904—1930. Сотрудник Рогачевского уголовного розыска». В маминых справках, которые хранились в старом шелковом ридикюле, было написано: «Агент уголовного розыска».

Отчим был командиром Красной Армии, служил и по той поре в редкостных казачьих частях, командовал саперным эскадроном. У других детей отцы росли по службе, заканчивали академии, из лейтенантов дорастали до полковников. А мой отчим выше капитана не поднялся, в какую бы часть его ни переводили, его там ждал саперный эскадрон. Теперь считается, что война началась внезапно, никто ее завтрашнего начала не ощущал. А я помню, как отчим привез меня в далекий от наших мест пионерский лагерь на Смоленщине и спросил: «Тебе можно доверить тайну?» И когда услышал, что можно, дал мне маленький пакетик — сложенные в несколько раз пятьдесят рублей и адрес своих родителей в Челябинской области. «Если начнется война, домой не возвращайся». И удочерил он меня с оглядкой на ту же войну, сказал маме: «Фамилия и отчество останутся родного отца, но если что случится со мной на войне, то ей будет пенсия». Так оно потом и было. Война началась на пятый день моей лагерной жизни. До его родных в Челябинской области я не добралась, попала в детский дом. Мама меня нашла там, и мы двинулись с ней дальше, в эвакуацию, в Сибирь, в Томск.

А через двадцать лет после войны моя мама в третий раз вышла замуж. Томкиному возмущению не было предела:

— Теперь в моей жизни появилось что-то такое, что я должна скрывать от всех.

— При чем здесь ты, — говорила я, — откуда такой эгоизм, такой неуважение к поступкам старших?

— Тебе хорошо, — Томка обращала свой страдальческий взгляд в потолок, — тебе такое поведение твоей матери даже нравится! Ты сама не прочь выйти еще раз замуж! А я почему должна из-за вас позориться?

В пятнадцать лет Томка была не только мудра и всезнающа, она еще очень боялась чужого неодобрения.

— Что ты закатываешь глаза? И вообще кто ты такая? — Я пыталась поставить ее на место. — Не смей осуждать бабушку! Доживешь до ее лет, тогда суди и ряди.

Но для Томки бабушкины годы в приложении к себе были черным юмором.

— Не смешно, — отвечала она и по-прежнему глядела в потолок. — Как ты не понимаешь, она бросила на мою жизнь тень.

Это же надо было быть такой праведницей. Впрочем, это не Томка бунтовала, а ее естество, природа: молодых — под венец, стариков — на свалку! Но нет, милочка, кончились ваши каменные века и сегодня этот номер у вас уже не пройдет.

— Тебе в самый раз отдохнуть в чьей-нибудь тени, — сказала я, — отдохнуть и призадуматься. Ты меня очень расстроила, дочь моя. Дело не в том, что кто-то тебя опозорил, а в том, что ты отказываешь пожилым и старым людям в праве на счастье.

И плохие и хорошие дети не способны оценить родительского красноречия, даже экспромт-афоризм редко рождает у них восхищение. Но, конечно, есть среди них воспитанные, которые научены соглашаться, умеют благодарить: спасибо, я это учту, спасибо, я постараюсь, спасибо, спасибо. Томка на этот счет осталась недовоспитанной.

— Имей в виду, я летом на каникулы к этому твоему Трифону не поеду!

Все уже быстренько обсчитала: Трифон приедет к нам, значит, ее могут на лето отправить к нему в деревню.

— Какие каникулы? Еще эти каникулы не кончились, а ты уже о будущем лете страдаешь.

А тут еще мама моя подбросила полено в костер наших распрей, прислала письмо: «Ты пишешь, что пригласила в гости Трифона. Не знаю, что тебе на это сказать. Он, конечно, брат твоего родного отца. А с другой стороны, он чужой всем нам человек. Я это пишу тебе для того, чтобы он не наделал тебе лишней тяжести в жизни…»

— Ну что, — спросила Томка, — ты по-прежнему жаждешь тяжестей?

Тяжесть у меня тогда в жизни была одна — Томкина строптивость, ее не знающее жалости сердце.

— Тебе не кажется, что родню надо любить, почитать, ездить к ней в гости?

— За что любить? — спросила Томка. — За то, что в трудную минуту эта родня не протянула руку помощи?

Она знала о Трифоне столько же, сколько и я.