Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Все ясно: он вспомнил, как я не слишком лестно отнесся к его прозе, не веря в успех романа, который он напишет живыми словами, в которых будет солнце, стрекот кузнечиков в высокой траве, полевая, петляющая дорога с овсами под ветром.

— Знаешь, — сказал я просто так, не по поводу, без каких-либо касательств к его творению, с которым все-таки был знаком бегло. — Нельзя объять необъятное. Искусство — не попытка создать иллюзию, не соревнование с природой кто кого, кто лучше нарисует, искусство — стремление навести порядок.

— Да, — сказал он грустно. — Оторвались мы, оторвались… — И вспомнил, последнее время часто поминаемое: — Забыли, что Россия начинается с избы…

Вполне можно было промолчать. Сказал и сказал. Но меня уже слегка бесить начало, что тема не названа, и мой друг Кузяев твердо надеется свершить в следующем квартале большую литературу и требует от меня поддержки в этом стремлении. Что за игры в самом деле!

— Как стихотворная строчка это наивно: почему с избы? Глубокомыслие копеечное, — сказал я. — Россия — это еще и терем, хата, горница, юрта, сакля и городская квартира, в которой родился, рос. Почему я себя обделенным чувствовать должен, если я не из избы? Как сентенция, за которой могут следовать какие-то выводы, твое заявление не конструктивно. Можно, конечно, говорить, что наука математика идет от народных корней, от товарообмена на сельском рынке, от устного счета, чтоб не обманули, или геометрию прослеживать от первых землемеров, так же как астрономию — от первых астрономов-кочевников, по звездам водивших свои стада. И что роднит современную математику со всеми ее абстрактными разделами с той математикой на пальцах или радиоастрономию — с представлениями кочевников? Тут связи не просматриваются. И назад это отбрасывает. Так что правильней сказать, а то плохо, полета нет — начиналась, но не начинается с избы.

— Ну, пошел! Начинается, начиналось…

— Разницы не чуешь? Чуешь, я тебя знаю! Помнишь, Марусин, наш старичок всезнающий, обмолвился как-то, что «изба» слово латинское. Верно, любопытно. Вот откуда линию интересно было бы тянуть. Это ж надо как слово в язык вошло, стало своим, родным, уж и немыслимо без него. Ничем не заменишь. И сколько таких слов!

Самое русское, что у нас есть, — говорил я, — это наш язык. Мы не просто говорим, мы мыслим его законами, строим свое поведение, определяем ритм жизни, и учиться нам у своего языка надо широте, смелости заимствования, совершенству, краткости в выражении мысли, словам крылатым, совершенствованию постоянному, ведь ныне уже не пишут так, как Тредиаковский, профессор элоквенции, муж великого разума, или — Кантемир. Аппарат не тот! Игорь, успокоившись, достойно наклонил голову: так или иначе этим своим заявлением я признавал, что он пишет. Он писал по-другому. Как-то вечером вместе возвращались домой, я вызвался его подвезти, нам по пути получалось, и, уже сидя рядом со мной, накидывая ремень, он спросил строго:

— Ну, а вот если бы ты решил писать, тебе есть о чем рассказать? У тебя своя тема есть?

Я промолчал. Пожал плечами. Есть, нет — долгий разговор. Я высадил его, поставил машину во дворе и поднялся к себе на этаж как нельзя кстати: у наших соседей Солодовых перегорела люстра. Там, Сева, ученик девятого класса, находчивый и симпатичный оболтус, вместо того чтоб делать уроки, лежа на диване, читал детектив, потому включил верхний свет. Но что-то произошло, вдруг трахнуло в выключателе, полетели синие искры, и все лампы погасли. Родители отлично понимали, чем занимается Сева, когда зажигает верхний свет, а потому надо было все починить до их возвращения. Я разобрал выключатель, ввинтил новую лампочку и, чувствуя на себе благодарный взгляд, отряхнул руки.

— Раз, два — и готово, — сказал я. Но по самой человеческой природе, требующей из всего делать выводы, продолжал: — Вот ты электрическую лампочку покупаешь, и у тебя никакого сомнения не возникает, что ее цоколь в патрон не войдет или заклинит там по резьбе, хотя патрон, допустим, в Ереване делали, а лампочку в Москве, в Ташкенте или даже в другой стране. Как эту — в Финляндии.

Сева улыбнулся, приготовился слушать: выражение моего лица предвещало что-то любопытное. Откуда он мог знать, что я с Игорем продолжал разговор. Вдруг у меня какие-то новые доводы появились, а потому я начал издали с появления калибров и эталонных образцов, инструкцию вспомнил генерал-фельдцейхмейстера Брюса, когда строжайше велено было «на оружейных Тульских и Олонецких заводах делать драгунские, дробацкие, солдатские фузеи и пистолеты калиберов против медных образцов, чтобы те медные образцы в стволы входили до самого хвостового шурупа». Красиво писали! Тяжело несколько, ну, да легкость приказам противопоказана.