Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Живой?

— Живой.

— На сколько поправился?

— На шесть кг.

— Ты смотри, на полбарана! — Шесть килограммов было менее наглядно, чем полбарана, а Лихачев любил наглядность. — Вот ведь как удачно! Стоило, значит, тебя на курорт посылать. А теперь садись-ка и слушай. Мы тут решили, Степа, создать жилищно-строительное управление, а тебя начальником назначить.

— Иван Алексеевич, да я ж…

— Ничего, ничего… Поможем, подскажем, надо будет — накажем, и дело пойдет. Пойдет, Степа! Главное, не хнычь.

— Иван Алексеевич, но я же все-таки автомобилист…

— И я, Степушка, директором не родился, вот обида! А то б легко. Но надо. Война кончилась, фронтовики домой возвратились, которых пуля обошла, жизнь налаживать нужно. Устали люди. Красивой жизни хотят. На государственное дело тебя посылаем, а ты… В коммуналках жить надоело, отдельные квартиры нужны, надо, чтоб деревья во дворах, фонтаны там, чтоб на роялях люди играли…

— Когда приступать?

— А с завтрашнего дня и приступай с богом. Я ведь знал, что ты сознательный, согласишься, и приказ уж заготовил, да и подписал по-моему, чтоб стаж тебе шел без перерыва.

Так стал Степан Петрович, потомственный автомобилист, строителем и пребывал в данном звании без малого сорок годов, а история с его назначением кажется ему значительной, потому что в любых, даже самых сложных технических проблемах — он это за незыблемую аксиому держит — есть чисто человеческие аспекты.

Был душный московский вечер. Не вечер даже, а конец дня. Сумерки. Еще не зажигали огней. Под нами за балконной решеткой катил Волгоградский проспект. Внизу проносились автомобильные ветры, гудели двигатели, пришептывала пыльная резина. Там растекалась жара, за распахнутой балконной дверью, там гремел механический машинный ритм, зато у нас на двенадцатом этаже был полный сервис, покой и нега. Мы уже кончили спорить, мы остыли. Крутился большеголовый вентилятор, повсеместно именуемый подхалимом за то, что бездушно поворачивается то влево до упора, то вправо до упора. Игорь вынул из холодильника банку апельсинового сока, лоток с ледяными кубиками. Мы беседовали со вкусом — вполголоса, не торопясь. Русские люди и в самом деле странно устроены: на работе — о бабах, дома — о работе.

Когда Игорь смеется, то закидывает голову, чуть-чуть прикрывает глаза, совсем как Анна Сергеевна, и возникает какая-то неуловимая линия от подбородка до ложбинки между ключицами под тугим вырезом домашней тельняшки, принципиально застиранной почти до ветхости. В этой линии что-то детское, мальчишечье, девчачье, беззащитное и радостное. Мне интересно про новый двигатель, но я ухожу в сторону:

— Игорь, ты очень на маму похож. Я давно хотел спросить. Фотография висит у твоих родителей рядом с Айвазовским… Это твоя мама? Мне как-то неудобно было…

— Так точно! — ответил он, долил в стаканы сок и бросил еще по кубику льда себе и мне. — Это моя матушка, но очень правильно сделал, что стариков не стал расспрашивать. Там история, и, должен сказать, любовная. Извини, наши родители тоже любили, страдали, романы у них были…

Игорю известно, что за мамой ухаживал некий товарищ по фамилии Эдиссон. Он был латышским стрелком, служил в ВЧК, отчаянной храбрости человек. Потом назначили его комиссаром, вроде бы на южную границу, и там зарубили его басмачи или кулацкое восстание случилось, подробностей Игорь не знает, спрашивать неудобно. Эдиссон любил маму, писал ей стихи.

— Ну, и батя наш, — продолжал Игорь, — сейчас редко, а в свое время довольно-таки часто, нашу маму товарищем Эдиссоном попрекал почем зря. Он, надо сказать, Кузяев-старший, большой собственник и ревнив до сей поры, как мавр Отелло. Бывало, как что, сразу: «Я понимаю, Эдиссон лучше… — и все это змеиным шепотом. — Я, конечно, такой-сякой, но вот Эдиссон!..»

— А мама?

— Анна Сергеевна это бремя достойно, несла. И глазом не моргнет. У нее один ответ: «Дуся ты, а не матрос!» Вот если вы не отразите сейчас переход завода на дизель, вы будете дусей. Большое дело начинаем, и масштабы, конечно, грандиозные!

Мне это интересно, но его слова идут мимо, как гул летящего внизу проспекта, я думаю о комиссаре Эдиссоне, о его любви и тайне. В соседней комнате жена Игоря готовится к аспирантским экзаменам, читает Бодлера.